Кристиан Крахт - Карта мира (сборник)

Здесь, в Бангкоке, случаются дни, когда в воздухе висят чад, и смог, и выхлопные газы — как огромное нойенбургское сырное фондю [144]. Снаружи жара в сорок три градуса, и все в городе стонут, садятся перед своими открытыми холодильниками и ложками едят манговое мороженое. Звонит телефон, но трубку, к сожалению, поднять невозможно, потому что телефон, естественно, находится слишком далеко от холодильника. Даже уличные собаки не в состоянии двигаться. Они лежат в тени, жадно хватая пастью воздух, слишком изможденные, чтобы тявкать. В один из таких дней ко мне в гости из Швейцарии пожаловала моя мама.

Она привезла с собой цюрихский шоколад Lindt & Sprüngli [145], и шоколад, само собой, тотчас расплавился, нам пришлось выбросить его в мусор вместе с привезенным мамой свежим «Шпигелем» [146]. На его обложке была изображена бельгийская статуя писающего мальчика, а номер, который так выглядит, читать нельзя.

Так и получилось, что мы с мамой решили предпринять поездку на поезде — лучше всего чертовски дорогом, с кондиционерами. Моя подруга все равно была сейчас занята съемками длинного документального фильма о неизвестном Молчащем лесе где-то на лаосской границе. Я не захотел с ней туда ехать.

Ночью мне снились прохладные швейцарские циновки, прозрачно-холодные горные озера и глетчеры. Итак, мы с мамой по телефону заказали два билета из Бангкока в Сингапур на поезд Eastern & Oriental Express.

Ярко-зеленый свежевымытый поезд стоял на двенадцатом пути станции Хуалампонг, так называется главный вокзал в Бангкоке. Молодой человек открыл нам дверцу такси, подхватил наш багаж и попросил нас присесть в маленькой будке путевого обходчика. Там мы должны были что-то подписать, а затем нам, вместе с большой группой заметно взволнованных австралийцев, предложили занять свои места.

В поезде было замечательно. Прежде всего — прохладно. При строительстве вагонов использовали много сортов редкой тропической древесины, и наше купе, тесное и создающее ощущение защищенности, тотчас напомнило мне купе спального вагона в автогрузовом поезде из Лерраха в Вестерланд, которым я часто ездил в детстве. Оно даже пахло так же: металлом, неоднократно стиранными простынями и недавно подточенными карандашами.

И потом мы поехали — сперва через бесконечные предместья Бангкока, мимо жилищ, построенных лишь из картонных коробок, мимо пальм, стоячей воды и машущих руками детей. Город кончился, и начался девственный лес.

Все было зеленью, бесконечной зеленью, прорезаемой светом. В этот момент мне быстро кое-что вспомнилось: я вспомнил, как жил какое-то время в Индии, как глупо я проводил время там на пляже, вспомнил месяцы пустого безделья, неосторожно расцарапанные комариные укусы на бедре, которые воспалились и начали гноиться. Становилось все хуже и хуже, так что мне пришлось поехать в больницу и показаться врачу.

Там я показал свое бедро, тронутое тропическим разложением, цвет гноя был не клинически светло-зеленым и белым, а коричневым, и я едва слышно говорил с молодым индийским врачом, который, терпеливо улыбаясь, грязными пальцами перевязывал людей в задней комнате.

Расцарапанный комариный укус превратился в настоящую рану, желтоватую, с черными краями. Выглядело это не слишком привлекательно. За спиной очень молодого врача, перевязывавшего меня, на стене можно было увидеть темно-коричневые и красные брызги.

В общем, достаточно впрыснуть тетрациклин, сказал врач и снова улыбнулся. Азия, сказал он. В Азии воспаляется все. И тетрациклин от всего помогает, сказал он, даже от чумы, от черной смерти.

Это мне вспомнилось, пока моя мама предавалась в нашем купе послеобеденному сну, а поезд въезжал в джунгли. Было так светло.

В разложенных повсюду брошюрах мы прочитали, что при посещении вагона-ресторана требуется соблюдение определенных формальностей. Когда моя мама снова проснулась, мы соответствующим образом оделись, прошли в вагон-ресторан, уселись на вежливо указанные нам места и оглядели других гостей. Все они были австралийцами.

На мужчинах были гипертрофированно большие, но, тем не менее, вполне подходящие к их грубоватым чертам лица пестрые галстуки-бабочки. Женщины были одеты в летние платья с весело-элегантным рисунком. Кожу их покрывал умеренный, красивый загар, волосы на концах выгорели от солнца, и все они выглядели так, как могут выглядеть только австралийцы: совершенно здоровыми.

За соседним столом сидела супружеская пара, явно приехавшая не из Перта или Мельбурна; мы с мамой, кивнув, представились. Оба, как оказалось, прибыли из Гамбург-Квикборна. Супруг носил очки для чтения, как у Хеннинга Фошерау [147], походил на Штефана Ауста [148]и говорил «Превосходно!», поедая поданные блюда. Он сразу рассказал, что владеет верховой лошадью. Его жену звали Ханнелора.

Еда действительно была превосходной. Она представляла собой удачную смесь из тайской, французской и калифорнийской кухонь — полагаю, это можно назвать кухней Тихоокеанского региона. Имелось несколько сортов приличных французских вин, поезд весело трусил сквозь теперь уже вторую половину дня, и все австралийцы успели изрядно напиться.

Я специально купил себе для этой поездки — в букинистическом магазине — роман Агаты Кристи «Убийство в Восточном экспрессе» и некоторое время читал его. Книга, к сожалению, написана не очень занимательно, но, несмотря на это, она меня увлекла, и я теперь просто должен был выяснить, кто же ночью убил двенадцатью ударами ножа странного мистера Пречета, в его купе. Пока я читал, моя мама листала журнал Vogue Bambini.

Я уже на три четверти прочитал книгу Агаты Кристи, несколько раз зевнул, и спустя некоторое время мы остановились в Канчанабури, на реке Квай. Тормоза заскрипели, прозвучало непонятное объявление, и потом пассажиры, как длинная ливерная колбаса из кишки, потянулись из поезда, чтобы осмотреть мост через реку Квай — сооружение, которое союзным военнопленным пришлось строить для японцев в конце Второй мировой войны. Солдаты союзников, выкашиваемые эпидемиями, истязаниями и скверным питанием, мерли как мухи, и, не сними о них Дэвид Лин хороший художественный фильм [149], эти люди были бы сегодня забыты.

Мы подошли к большому кладбищу. На надгробиях можно было прочитать имена молодых людей, двадцатидвухлетних солдат — англичан и немногих голландцев. Несколько дождевальных установок, вращаясь, в это самое жаркое время дня опрыскивали ряды содержащихся в чистоте могил.

Солнечные лучи преломлялись в тысячах падающих водяных капель.

DE JONG. SOLD. INF. R.I.P. 1.4.1944 [150]—

значилось на одном надгробии, странно освещенном, светлом, увитом цветами. Из дребезжащих громкоговорителей, расположенных на задворках кладбища, доносилась непрерывно возобновляемая главная музыкальная тема фильма. Правда, песня уже стала музыкальной заставкой для немецкого телеканала «Ундерберг», что несколько подпортило в глазах моей мамы торжественную атмосферу этого места. Мы вернулись к поезду.