Матей Вишнек - Синдром паники в городе огней

— Вы не единственный, кто персонаж , в этом салоне, — подсказал ему Жорж, как будто мозг Франсуа был учеником, которого вызвали к доске, когда он не выучил урок. — Насколько я понял, мсье Камбреленг коллекционирует годных к употреблению персонажей. Уж не знаю, как он их раздобывает, но он свозит их сюда и после предоставляет в распоряжение своих авторов. Впрочем, как он собирает авторов, я тоже не знаю, я думаю, это неудавшиеся авторы, которых бросили их персонажи… вы видите типа, вон там, в гамаке у входа в туалеты? Он вроде бы лет пятнадцать тому назад получил Нобелевскую премию. Его зовут Хун Бао, он то ли вьетнамец, то ли китаец… А рядом, за горшком с фикусом, видите круглый стол? Фигура, которая за ним сидит и пишет, это чуть ли не подросток, я даже не знаю, есть ли ему семнадцать лет… Я ломаю себе голову, когда он успел попасть в неудачники… С тех пор как я здесь, я ни разу не слышал, чтобы он заговорил, не видел, чтобы он спал, не видел, чтобы он ел… Подозреваю, что он вообще глухонемой…

Пока Жорж таким образом разглагольствовал, напуская тумана, под его стулом появилась кошка, помяукала с некоторой укоризной, однако потерлась о ноги человека, а потом удалилась с брезгливым видом.

— Вот вам пожалуйста! — громким шепотом вскричал Жорж. — Кошка— новичок!

Жорж показал Франсуа еще несколько фигур, которые находились на распутье: то ли превратиться в персонажи, то ли в авторов, то ли стереть границу между тем и другим состоянием. Насколько Жорж понял из слов мсье Камбреленга, речь шла об авторах мертвых книг. Но никакой ясности у Жоржа не возникло. Например, что тут делала японская туристка, которой вдруг стало дурно на улице? Все хлопотали над ней, подносили воду, массировали виски… Или что тут потерял тип, который не знал ни бельмеса по-французски, но зато без конца подавал всем руку и представлялся: Анастасиос Севасти? Что еще за Анастасиос Севасти — это имя писателя или персонажа?

Франсуа пожал плечами, не в силах ответить на вопрос.

— Никто мне ничего не объяснял, но я-то замечаю, что тут творится, — продолжал Жорж. — Вполне может быть, что здесь пограничье, граница между вымыслом и реальностью. Я сам видел: некоторые засыпают, головой на столе, а наутро их как не бывало. Между прочим, всякий раз как исчезает человек, который спал головой на столе, по скатерти расползаются огромные зеленоватые пятна… как будто давили тараканов. Некоторые, бывает, обмениваются прощальными записочками или просьбами о помощи. Хотя в открытую никто не протестует, все так или иначе загипнотизированы этим мсье Камбреленгом… Вы бы лучше почитали, пока едите, завтра он может попросить вас сделать резюме по книге.

Франсуа небрежно полистал книгу, принесенную ему на подносе мсье Камбреленгом. Долго смотрел на обложку (довольно-таки пыльную и пожухлую), прочел вслух заголовок и имя автора. Книга, похоже, была выпущена в 80-е годы. Автора звали Жан Ланд, а книга называлась «Воспоминания одного горба».

— Говорит вам что-нибудь это имя? — спросил Жорж.

— Да нет…

— Вероятно, мертвый автор. Да и книга, возможно, мертвая. Подвалы кафе набиты мертвыми книгами. Мсье Камбреленг ко всему прочему — заядлый коллекционер мертвых книг. Не знаю уж, где он их выискивает, но все деньги он тратит на мертвые книги. И не спрашивайте меня, что такое мертвые книги, я не очень-то в этом разбираюсь. Ой, гляньте, у вас таракан вылез из книги.

С точки зрения мсье Камбреленга, мы все, те, что сгруппировались вокруг него, имели статус авторов мертвых книг.

Никогда в мировой истории не писалось столько мертвых книг, как в наши дни, объяснял нам мсье Камбреленг. Книги в наши дни умирают с поразительной скоростью. Впрочем, бывают и просто мертворожденные. Да, да, говорил нам мсье Камбреленг, книги смертны, вам надо свыкнуться с этой мыслью. Книги агонизируют, как если бы они были живые существа, на полках книжных магазинов. Сначала ждут, долго ждут, а потом начинают чахнуть, теряют силы, заболевают от ожидания, задыхаются, чувствуют, что их так никто и не откроет, что их так никто и не купит… И это нормально в мире, где никто больше не читает, а все только пишут… Кто бы мог подумать, что всеобщая и обязательная грамотность обернется таким извращением, а именно: что в один прекрасный день каждый, кто знает грамоту, ударится в написание книг? И то сказать: написание книги есть отчаянная попытка отодвинуть смерть, перехитрить ее…

Мсье Камбреленг знал практически все маленькие книжные лавочки Парижа. Сколько бы раз он ни брал меня с собой в тур по книжным лавочкам, ритуал был всегда один и тот же. Мы входили в магазинчик, мсье Камбреленг пожимал руку продавцу и коротко представлял меня:

— Мой знакомый писатель.

У меня никогда не было имени в этих походах с мсье Камбреленгом по книжным, что вовсе меня не угнетало, я как раз предпочитал скорее не иметь имени, чем быть именем на мертвой книге. Потом мсье Камбреленг твердой рукой начинал показывать мне разные книги, уже близкие к смерти. Его утверждения нельзя было никоим образом проверить, но я чувствовал , что он прав. Он показывал мне, например, книги, из которых было продано только по одному экземпляру.

— Помилуйте, — говорил я. — Как вы можете знать, что этой книги был продан только один экземпляр? Это уж слишком!

— Нет-нет, вы посмотрите на нее… Попробуйте взять ее в руки… Пощупайте ее пульс. Вы когда-нибудь бывали на выставке-продаже беспризорных животных? Вы когда-нибудь видели взгляд собаки, которая надеется, что ее заберет к себе домой кто угодно, лишь бы ей избавиться от клетки и иметь хозяина? Вот точно так же и книги в книжном магазине. Они все надеются, что их заберут отсюда. Самое страшное место для книги — это книжный магазин.

Для мсье Камбреленга книжные магазины приравнивались не к чему-нибудь, а к бойням. Да, да, настаивал он, бойни, иначе не назовешь. Наш слух недостаточно развит, чтобы услышать, как вопят книги на полках. Книги, не знающие прикосновений, книги нежеланные, книги, не перелистываемые год, два года, десять лет… При нашей слепоте и глухоте мы не слышим, как книги плачут, как книги голосят, как книги воют от одиночества. При нашей слепоте, глухоте, при нашей тактильной бесчувственности мы не улавливаем, как вздрагивают книги под нашим взглядом, не замечаем, как пульсирует в них надежда, когда мы этим своим усталым и безразличным взглядом скользим по сотням метров стеллажей и стендов или по рядам книг, выложенных букинистами вдоль Сены. Нам не передается и ужас, который испытывают книги из-за того, что их держат впритирку друг к другу, из-за того, что они вынуждены тесниться… Хорошие книги впритык к плохим, книги при смерти впритык к еще вполне живым, сущностные книги впритык к мертворожденным. Какой ужас, какой кошмар эта организация в пространстве по алфавитному порядку или по имени автора! Никто, никто не чувствует, что из ста книг девяносто больны, вогнаны в истерию от безобразного обращения, от той небрежности, с какой их выставляют напоказ и продают, транспортируют и хранят.