Матей Вишнек - Синдром паники в городе огней

Язык — это в конечном счете наша манера одеваться, чтобы быть видимыми друг для друга. Тот, кто молчит, остается навечно невидимым. Те, кто обращается друг к другу на «ты», — это просто-напросто упавшие духом, которые с самого начала не дают себе труда держать планку в отношениях. Парам, которые обращаются друг к другу на «вы», удается и через тридцать лет совместной жизни сохранить трепет тайных сообщников, как и вкус к сдвигу, смещению обыденного. Тысячи, миллионы фраз выиграли бы в тонкости и магнетизме, будучи сформулированы во втором лице множественного числа.

Сравним две фразы.

Он говорит ей: «Я хочу увидеть тебя без ничего».

Он говорит ей: «Хотелось бы увидеть вас без ничего, мадемуазель (или мадам)».

Употребление второго лица множественного числа в постели создает ситуации, от которых вибрируют не одни только чувства, но и дух. Если чувства возбуждаются и удовлетворяются разными формами тактильности, тембром голоса и телесными запахами, то дух достигает оргазма только через слова.

— Вы меня любите, сударыня?

— Я люблю вас, сударь.

— Я могу еще раз обнять вас, сударыня, крепко обнять?

— Да, сударь мой, обнимите меня.

— Вы позволите еще раз войти в вас, сударыня, напоследок?

— Да, сударь мой, позволяю, войдите.

Зазор между интимностью жеста, с одной стороны, и формулой вежливости, подразумевающей дистанцию, с другой, творит новые формы возбуждения, маленькие вспышки сладострастия, ощутимые как мозгом, так и телом. Куртуазность, даже если она наиграна, позволяет мужчине и женщине никогда не раздеваться полностью друг перед другом, то есть сохранять резерв тайны для дальнейшего.

Когда я спрашивал мадемуазель Фавиолу, что она во мне нашла, она неизменно отвечала, что ее покорили во мне две вещи: акцент и то, что я без иронии употреблял второе лицо множественного числа.

Что касается акцента как стимулятора эротики, тут моему удивлению не было предела. Я чувствовал, что мадемуазель Фавиола занимается любовью скорее с моим акцентом, чем со мной, но не очень-то понимал, что такого возбуждающего она находила в моем румынском акценте. Одно было ясно: даже если я говорил по-французски правильно, может быть, чересчур правильно и литературно, произношение я не слишком улучшил за два десятка лет, что практиковал язык Вольтера. Но тот факт, что мой акцент открыл для меня, пятидесятилетнего, страницу любви с двадцатилетней женщиной, был мне неисчерпаемым источником метафизического удовлетворения. Таким образом замыкался круг, круг судьбы, игра тет-а-тет, начатая много лет назад, между мной и французским языком.

Первое па, которое я проделал с этим языком в возрасте двенадцати лет, не удалось, но имело оттенок чувственных исканий. Я очень хорошо помню тот момент, начало занятий в пятом классе, когда мы выбирали первый иностранный язык. Стоял сентябрьский, в дурмане от солнца день, все дети пришли в школу с букетами и провожаемые родителями. После торжественной части нас, тех, кому предстояло выбрать первый иностранный язык, собрали в одном углу двора и предложили сделать выбор между французским и немецким. Не знаю, как у других, но у меня первый импульс был сравнить взглядом учительниц. В моем мозгу два языка равнялись двум существам женского рода, двум женщинам , одну из которых мне предлагали выбрать. Французский пришла преподавать тусклая особа в возрасте, а немецкий — юная выпускница университета с очаровательной улыбкой.

Мадемуазель Фавиолу очень забавляла эта история.

— И вы выбрали немецкий…

— Да.

— Из-за какой-то там улыбки…

Да, я выбрал немецкий из-за какой-то там улыбки. А потом немецкий мучил меня долгие годы своей инфернальной грамматикой. Французский же, хотя ему предстояло стать моей второй экзистенцией, назначил мне свидание гораздо позже. Настолько поздно, что я выучил его на ходу, на бегу, направлять меня было некому, и я так и остался без надлежащего произношения.

English is for the men, french for the women and german for the horses. Английский — для мужчин, французский — для женщин и немецкий — для лошадей, — гласит пословица (английская, само собой). Не то чтобы она мне безумно нравилась, но я помню, что тридцать пять лет назад я записал ее в тетрадку и с тех пор не забывал.

Поскольку Фавиола любила меня за мой акцент, я время от времени задумывался, а не попадают ли другие мужчины в ее постель тоже из-за их акцента. Потому что Фавиола была существом капризным. Уверенности, что она завоевана окончательно, не появлялось никогда. Бывало, что утром она просыпалась надутая и просила меня немедленно уйти.

— Вы слишком мало говорили со мной сегодня ночью, прошу вас уйти.

Что мне оставалось? Я уходил, поблагодарив ее за нежность, которую она мне все же уделила. Каждая ночь, проведенная с Фавиолой, как бы она ни разворачивалась, была большим подарком для такого, как я, перевалившего за пятьдесят.

— Напишите мне любовное письмо, если хотите прийти еще раз, — сказала мне Фавиола тоже вот так, в одно прекрасное утро, когда она выставила меня вон сразу после восхода солнца за то, что я был чрезмерно молчалив.

— Хорошо, мадемуазель, напишу, — сказал я.

— Да смотрите, чтобы письмо было сногсшибательное, — уточнила она, захлопывая за мной дверь.

Если Жорж, хоть и постепенно, но привык жить без новостей, то его пес Мадокс переживал информационный голод как наказание. Во избежание соблазна купить газету, прослушать выпуск новостей по радио или наткнуться в какой-нибудь витрине на включенный телевизор, Жорж дал себе зарок никогда не спускаться вниз из салона на втором этаже кафе «Сен-Медар». Он сам наложил на себя эту епитимью — тотальное отрешение от информации. А мы все с восхищением наблюдали за его стараниями больше не знать, что происходит в мире. Впрочем, и мы в наших беседах избегали животрепещущих тем, а говорили о Прусте, о склонении собственных имен в русском языке, о теории интерактивных грамматик, о разных воображаемых путешествиях, о символике единорога на средневековых шпалерах и так далее и тому подобное.

Вот только Мадокс страдал, и это было видно невооруженным взглядом. Тишину, которая царила в его новом жизненном пространстве, он воспринимал как шок — настолько он привык жить подле включенного телевизора и в звучном контексте радиоприемника, изливающего новости непрерывным потоком. Поскольку Жорж больше не спускался вниз погулять с Мадоксом, эта обязанность перешла к нам: к мсье Камбреленгу, ко мне, к Пантелису, к горбуну, который по-прежнему оставался безымянным, к Хун Бао, к глухонемому подростку и даже к мадемуазель Фавиоле тогда, когда у нее не было сломанной ноги.