Матей Вишнек - Синдром паники в городе огней

— Отличный персонаж, — сказал Хемингуэй.

— Beautiful character, — сказала Зельда.

— Тонкая штучка этот Мадокс, браво, — сказал Ален Роб-Грийе.

Примерно в том же духе высказались почти все, хотя некоторым не понадобилось слов, чтобы выразить то, что они думали. Чоран пожал мне руку и примерно секунду смотрел в глаза. Камю похлопал меня по плечу, деликатно покашливая. А Превер проявил свои чувства, закурив прямо передо мной новую сигарету. Кокто предпочел крепко обнять меня и поцеловать в обе щеки, а Сен-Джон Перс, повинуясь рефлексу дипломата, полез было во внутренний карман пиджака за визитной карточкой, но в последнюю минуту спохватился, что это совершенно неуместно. Андре Бретон единственный произнес все же вслух фразу, как бы обращенную ко всему собранию:

— Собаки пересекают воздух внутри бриллианта…

Фраза осталась подвешенной, похоже, это была первая строфа какого-то сюрреалистического стиха. Но никто как будто бы не ждал продолжения. Я-то знал, что Андре Бретон на самом деле цитирует однострочное стихотворение Тристана Тцары, но Тцара, я видел, стоял и улыбался, когда услышал свою строку. Произнесенное Бретоном, это стихотворение из одной строфы было больше, чем подношение Мадоксу. Но знали ли другие то, что знал я? Трудно сказать.

Один за другим призраки, которые пожимали мне руку и к семье которых я хотел бы принадлежать, покидали кладбище. В глубине души мне хотелось уйти с ними, но для этого я должен был быть мертв… Может, мне оставалась еще одна, последняя граница — после того как я столько их пересек, то сам, то с помощью мсье Камбреленга! Да, все эти люди, которых я любил и книги которых читал до последнего слова, обогнали меня на одну границу. И все же у меня за спиной тоже остались десятки границ! Я перешел самую травматичную на земле границу — между Востоком и Западом^ перешел границу между родным языком и французским, я перешел границу между реальностью и фикцией, я перешел границу между явью и сном, я перешел все границы между литературными жанрами… Границы малые и большие, видимые и невидимые, внутренние и внешние, психологические и физические, социальные и домашние, эротические и фантазийные… Когда я подходил вплотную к очередному барьеру, примерялся к нему, пробовал на крепость, он, взятый или только намеченный, был границей. Но этого оказалось недостаточно…

Последними пожали мне руку именно самые свежие мои персонажи, главные и второстепенные: мсье Камбреленг, Жорж, Фавиола, слепой мсье Лажурнад (поразительно похожий на Борхеса), несколько зеленщиков с рю Муфтар, хозяйка ресторана «У Марти», пара-тройка жителей дома по рю дю Паршан в Отейе, которые до сих пор копались в пожитках Франсуа… Самым последним покинул кладбище (в сопровождении кошки) ветеринар китайского происхождения, тот, что консультировал Мадокса.

Почему все считали, что меня необходимо оставить одного у могилы Мадокса? Чтобы я мог вернуть себе душевное равновесие? Но никакой особой боли я не ощущал, мне нечего было глушить, перебарывать… Я не пытался найти ответ на этот вопрос. Литература — вещь загадочная. Пока ты пишешь и находишься в прямой, почти мистической связи с белым листом бумаги, ты отдаешь себе отчет в том, что ты во власти каких-то сил, которые не поддаются определению. Слова, стоит их освободить, имеют право на определенные инициативы. Какая гордыня — думать, что ты сам можешь построить книгу, когда на самом деле слова пишут тебя и тебя строят!

Я очнулся от этих размышлений, только когда заметил, что солнце клонится к закату. Стайка неопознаваемых птиц закружила над кладбищем (откуда они прилетели — из Китая или из главы, где я говорил о встрече Хун Бао со старым рыбаком?)

Я стряхнул с себя фантазмы и фантомы и тоже направился к выходу с кладбища. Я и молоденькая японская туристка уходили оттуда последними. Впрочем, уже прозвонили час закрытия. Когда я вышел из-под портала в стиле ар нуво, за мной в тот же момент с металлическим лязгом захлопнулись железные ворота. Я резко обернулся, так любопытно мне было увидеть кладбищенского сторожа, но увидел только силуэт, быстро уходящий прочь среди собачьих могил. Может быть, он не хотел превращаться в персонаж моего романа.

Я направился к мосту, чтобы пешком вернуться в Париж, но вдруг увидел, что японской туристке стало плохо. Я подошел и спросил по-английски: «Are you ОК?» Юная японка вся дрожала, была бледна и еле держалась на ногах. Я помог ей сесть и почувствовал, как ее всю передернуло, когда я коснулся ее плеч.

— I am tired but it's OK, — сказала она мне.

Вы велели написать Вам длинное любовное письмо, чтобы заслужить право на новое свидание. Что ж, вот я пишу в лихорадке, которая все еще сотрясает меня от вычур нашей последней встречи. Что может лихорадить больше, чем мысль о той ночи, когда Вы позволили мне дрессировать на Вашем теле маленький батальон из десяти улиток. Две горсти улиток, столько их было… Меня изумило, как терпеливо Вы восприняли эти манипуляции, не такие уж безобидные. Вы не просто отнеслись к ним с пониманием — Вы отдали свое тело под эксперимент, к которому могут быть расположены не иначе как существа с богатым воображением.

Что касается меня, то я должен признаться, что никогда не заходил так далеко в дрессировке улиток. Даже тот десяток, который я выбрал для этой редкой муштры, впали, как мне теперь кажется, в глубокое смятение. Да, как для корриды с самыми искусными тореадорами приводят самых отборных быков, так и я, для наших игр прошлой ночи, отобрал десяток самых крупных и самых смышленых улиток из моего рассадника.

Вы могли сами заметить, сколько энергии понадобилось мне для их дрессировки. Вы видели, как долго пришлось мне натаскивать первую улитку, чтобы она смогла наконец самостоятельно, три раза подряд, преодолеть дистанцию от соска Вашей правой груди до соска Вашей левой груди. Вы заметили, сколько мне пришлось поработать с остальными улитками, чтобы они научились проходить гуськом осевую дистанцию между Вашими губами и Вашим лобком.

Сегодня Вы были так любезны (когда выставляли меня за дверь в пять утра), что похвалили мои достоинства хореографа. Слова, которые Вы сказали мне, Фавиола, значат для меня невообразимо много. Не стану отрицать, что в последние годы, постоянно муштруя улиток на женском теле, я приобрел некоторые навыки в обучении их хореографическим па: кружению, касанию, проходу от шеи до бедер и так далее. Однако Вы стали, с позволения сказать, ареной невиданного накала, живой ареной. Много раз мои улитки теряли голову, кружа по нежнейшей и горячей текстуре Вашей кожи. Когда они обползали Вашу левую грудь, биение Вашего сердца приобрело прямо-таки гипнотический ритм, так что одна из улиток даже оцепенела на целых полминуты.