Меир Шалев - Фонтанелла

— Откуда у тебя такие деловые познания? — изумлялся я. — Не училась, не работала и со двора вроде не выходишь…

— От себя, — отвечала она.

— А Апупа не боится, что ты захватишь его место? — допытывался я.

— Он занят собой.

Он был занят — своим ослабеванием, своим старением, своим укорочением. Его голос еще оставался зычным, но содержание криков стало иным. Это уже не были былые «суп холодный, как лед!» или «так!» и «не так!» или ночные «мама… мама…» — теперь это был лишь один-единственный возглас, но горькая жалоба делала его страшнее всех прежних криков: «Мне холодно!.. Холодно!..» Тщетно Габриэль укрывал его одеялами и плащами и со смехом предлагал привезти ему молодую девушку из арабской деревни — Апупа не понимал, о чем ему говорят, он не переставал дрожать и кричать и все время просился «наружу, наружу, на солнышко…».

Зимой Габриэль прятал деда в доме, в отапливаемой комнате, а летом, с утра пораньше, когда солнце еще не такое жаркое и цвет его приятен и нежен, как желток голубиного яйца, укладывал на одеяло в саду и часами сидел возле него, потому что Апупа уже очень сильно уменьшился и Габриэль боялся, что на него нападут собака или кошка. Иногда он оставлял его под присмотром чучела в огороде моей матери. Это развлекало всю семью, особенно тех Йофов, что приезжали к нам в гости, потому что Апупа, уверенный, что чучело — это старый учитель природоведения, которого он сам, годы назад, привязал к крестовине и воткнул в землю, теперь затевал с ним беседы, — и деревенские тоже пытались прокрасться к этому огороду, чтобы подглядеть забавный спектакль и похихикать над своим страшным былым врагом, который всерьез разговаривает теперь с палками и тряпками. Но однажды кто-то приблизился к ним вплотную и услышал, что чучело не только слушает, но и отвечает, и так выяснилось, что учитель природоведения вовсе не сбежал, и не был застрелен, и не иссох на жарких восточных ветрах ранней весны, и не рассыпался в пыль осенью, но приучил себя к подобающим всем чучелам молчанию и абсолютной неподвижности, чтобы не спугнуть чутких бабочек и жучков, за которыми он наблюдал, во время их совокупления,

И вот так тело Апупы всё укорачивалось, и его температура всё понижалась, а его жалобы всё умножались, пока наконец Габриэль не полез на чердак, не нашел там старый инкубатор, в котором он сам лежал когда-то, и не стер с него пыль. Жених почистил его, покрасил, покрыл лаком и смазал, а также приделал к нему четыре особенно прочные ручки для переноски, потому что Апупа, хоть и усохший, ничего не потерял в весе. Он улегся в драпированном ящике и с удовольствием застонал, а инкубатор, как будто ждавший его все эти годы, мгновенно ответил на поцелуй спички и вернулся к жизни.

В шестнадцатую годовщину гибели летчика со ступенек спустились только мать с дочерью, а потом автобус закрыл дверь и уехал. Прошло еще несколько лет до после-после-послеследующего Дня кипариса, и вот мы все снова стоим на дороге и ждем, и вот приходит автобус, но не останавливается там, где прежде, а направляется к новой остановке. Сошли какие-то двое чужих, с удивлением посмотрели на нас — зачем и почему их встречает эта большая толпа по другую сторону дороги? — а эта большая толпа шевелилась и шумела, как пшеничное поле, и отвечала им враждебными взглядами, и тучки разочарования и тревоги уже собирались, мрачнея, над головами: где же мать с дочерью? уж не случилась ли какая-нибудь беда? И вот уже в воздухе поднялось легкое раздражение, как будто семья летчика нарушила какое-то неписаное соглашение, и послышался обиженный шепот: «А мы-то бережем для них кипарис!» — и потом и внятные слова: «А мы-то их каждый год поджидаем!» — и заметны стали обиженные лица, и кто-то уже начал пожимать плечами, — как вдруг к остановке подкатила маленькая «симка», припарковалась в стороне и выпустила из себя его сестру, одну.

Вначале мы ее не узнали. Без отца, без матери и без автобуса она была совсем другая. Но когда она достала из багажника маленькое ведро и тяпку, мы поняли: это она, и так же, как они с матерью начали приезжать без отца, так отныне она будет приезжать без матери, и не на автобусе, а на этой маленькой «Симке-алеф», которая в будущем сменится большей машиной, и у нее появятся муж и двое детей, сын и дочь, серьезные, с опущенной головой.

— Когда-то, когда вы еще не родились, у вас был дядя-летчик, брат вашей мамы, и тут он погиб.

И была еще одна перемена: в руках сестры летчика были не только ведро и тяпка, но и книжка. Мы поняли, что она намерена посидеть на могиле брата и почитать, и деревня расчувствовалась и напрягла глаза: проза? стихи? Брови сдвинулись, взгляды сфокусировались, но на расстоянии пятидесяти метров только моей фонтанелле удалось разглядеть. Я улыбнулся про себя: стихи.

Сестра летчика оставила машину на обочине дороги и пошла к кипарису. Большие просторы пустынных полей подчеркивали одиночество ее удалявшейся фигуры, и одна из стоявших с нами девушек, которая еще не родилась, когда разбился самолет, вдруг начала плакать. Все стоявшие тотчас присоединились к ней и с искренней печалью, в которой было и облегчение, извлекли из карманов платочки, беленькие, как египетские цапли, собравшиеся для ночного сна под пальмой, а мой отец, стоя, как и каждый год, рядом со мной, вдруг шепнул мне на ухо:

— Пойди за ней, Михаэль. Я хочу, чтобы ты с ней познакомился.

Я испугался. Не содержание его слов меня испугало. А то, что эти слова прозвучали, как завещание.

Он умер, когда мне было двадцать пять, возраст нынешних Ури и Айелет. Всю неделю перед этим меня томили часы и минуты неясной тревоги. Ее источником была моя фонтанелла, понятно, но в отличие от других предсказаний, которые я извлекал из нее, на этот раз к нему не прилагались ни адрес, ни имя жертвы.

Я пошел поговорить с Габриэлем. Сказал ему:

— Не знаю кто, но кто-то здесь скоро умрет.

Он рассмеялся:

— Успокойся, Михаэль, и перестань говорить, как наш дядя.

Я перестал говорить, как наш дядя, но успокоиться не мог. И когда, спустя несколько часов, позвонил телефон и Габриэль сказал: «Да, он здесь», у меня подогнулись колени, и я уже знал, о чем идет речь. Габриэль тоже знал. Он протянул мне трубку, «это твоя мать», и вот уже меня обняли его сильные быстрые руки и осторожно усадили на одну из деревянных ступенек.

— Михаэль, — сказал ее голос, — если тебе не трудно, сходи и принеси твоего подохшего папашу из дома этой Убивицы.

Я был потрясен. Не только стилем и не только быстротой, с которой оправдалось мое пророчество, но и тем фактом, что тот десяток шагов, которые нас разделяли, моя мать предпочла преодолеть по телефону, а не ногами или позвав меня через окно.