Меир Шалев - Фонтанелла

— Давай, Давид, вперед. Хватит нам кочевать и скитаться. Пора найти место, построить дом и основать семью.

На широкой открытой равнине, вдали от худого скрипача и его полной жены, от его странных предложений и ее сверкающих бус, к Апупе снова вернулась привычная радость жизни. Он то и дело подбрасывал и раскачивал свою любимую, потому что ему хотелось услышать ее смех, а она, положив ему ладони на виски, направляла его по тропе, что шла в направлении железной дороги, пересекая ее, и за ней переходила через русло ручья Кишон, а там чуть поднималась в гору и исчезала за холмами, где, видно, встречалась с главной дорогой, идущей из Хайфы в Назарет. Но, еще не дойдя до Кишона, они вдруг заметили странный обоз, который выполз из тени холмов Шейх-Абрека, словно отделился от этого «города мертвых» [34] «Город мертвых» — возле Шейх-Абрека в 1920-х годах были обнаружены первые древнееврейские захоронения в пещерах. , и шел теперь наперерез тропе, по которой шагали Апупа с Амумой. То были четыре больших тяжелых телеги, каждую из которых тянули четыре вола. Одежда и лица мужчин, сидевших на телегах, выдавали нездешнее происхождение. Еще несколько людей такого же нездешнего вида шли рядом в сопровождении могучего пса, близнец которого лежал на последней телеге и смотрел назад, на дорогу.

Амума выпрямилась, опершись одной ступней на ладонь мужа, а потом даже поднялась во весь рост, держась за его поднятую руку, и стала рассматривать идущих с таким же любопытством, какое они сами с Апупой явно вызвали у этих людей. На них смотрели непривычно светлые глаза, на них указывали удивленные пальцы, только и слышно было, что «ах», и «вас», и «ист», и «дас». И тогда Апупа, видевший в детстве поселенцев-темплиеров из Шароны и Вильгельмы [35] Шарона и Вильгельма — поселения немецких тамплиеров в Палестине. , когда те приходили в их мошав, и даже пару раз сопровождавший своего отца в эти поселения, объяснил Амуме:

— Это немцы-колонисты, наверно, из Хайфы…

Возчики остановили волов, и один из них спросил на иврите, куда идут путники.

— Построить себе дом, — ответила бабушка на смеси идиша и немецкого и опустилась со своего наблюдательного пункта на спину Апупы.

— Мы тоже, — сказал немец. — Мы идем в Вальдхайм, а вы?

Мириам заглянула сверху в возы.

— Полно камней, — сказала она Давиду. — Строительные камни, и на каждом написан свой номер.

Апупа буркнул:

— Скажи им, что нам уже пора итти, — и, чтобы подкрепить свои слова, копнул землю носком башмака, заржал и затопал, как конь. Сидевшая на переднем возу немецкая женщина — волосы подстрижены шлемом, лицо заостренное, как у волчицы, — вдруг улыбнулась неожиданной улыбкой, тут же перешедшей в смех. Невеселым и резким был этот смех, первый после долгого молчания, как поняло чуткое ухо.

Пес, сидевший на последнем возу, тяжело спрыгнул на землю, присоединился к своему двойнику, и они вдвоем залаяли гулко и сердито, а маленький мальчик на руках у женщины испуганно заплакал.

— Ша, Иоганн, ша, — сказала женщина.

Горькая складка пересекала ее лоб, складка, которая не раз появляется на лбу людей, переживших беду, отделяя своей резкой чертой то, что было, от того, что есть.

— Откуда ты? — спросила ее Амума. — И где отец твоего ребенка?

Но так как Амума — совсем как я, унаследовавший от нее эту особенность, — обратилась к чужой женщине только в уме, то и немка не услышала ее и не удостоила ответом. Лишь оглядела пронзительным взглядом, которым вдовы с горькой судьбой смотрят на молодую счастливую пару — женщину, у которой есть муж, и мужчину, который несет любимую женщину.

С минуту они смотрели так друг на друга. Никто не произнес ни слова. А потом молодая женщина громко рассмеялась, поудобнее устроилась на плечах мужа и пришпорила его босыми пятками, и Апупа опять заржал и пустился вдаль широким шагом. И пока немецкие возчики покрикивали на своих усталых волов, а их псы беспокойно поднимались из уютной тени под телегами, двое путников уже далеко ушли по близкому мелкому руслу.

Вскоре они совсем потеряли друг друга из виду, и большой ястреб, все это время паривший в небе, развернулся, спланировал к склонам Кармеля, слился с серым фоном хребта и тоже исчез.

— Ты кто? — спрашивает Рахель моего сына в те редкие разы, когда он появляется на свет из своей пещеры, а она — из-под своего одеяла и они встречаются во дворе, как два медведя после зимней спячки.

— Я сын Михаэля и Алоны, а ты?

— А я Рахель, глава семьи.

— Неплохую должность ты себе отхватила.

— А тебя как зовут?

— А я Юваль, очень приятно.

— Юваль с мягким «л» или твердым?

— Юваль с «у» и Юваль с «п».

Они смеются.

— А ты симпатичный мальчик, — говорит Рахель. — Как это тебя еще не послали ко мне ночевать?

Раз в несколько дней кто-нибудь приходит к нему посоветоваться, как защитить компьютер от вирусов. Предлагали арендовать для него машину, чтобы он приезжал к заказчикам, когда им потребуется, но у него нет водительских прав. Он взял три урока вождения и бросил:

— Не нравится мне это. Не может быть, чтобы такое опасное дело было таким скучным.

То и дело к нему звонят люди, прослышавшие о нем от знакомых. «Документ» у них пропал с экрана, исчез «текст» или «файл», потерялось «все, что я написал», — по названию беды я угадываю серьезность беспокойства. Они звонят, раздраженные, отчаявшиеся, изумленные предательством компьютера, который считали своим верным другом: «Ведь он там, внутри, мой материал…» — а вот, не желает выйти.

Ури отказывается ехать к ним.

— Я ни к кому и никуда не езжу. Скажи им, пусть приезжают со своим компьютером сюда, — говорит он мне, когда я появляюсь в его комнате с телефоном в руке и говорю:

— Это один из тех несчастных, к тебе…

— Когда прийти? Когда хотят. Я всегда здесь.

Какой у них выход? Они приходят — со стыдом и тревогой на лице, с компьютером — этой собакой, укусившей хозяина, — в руках. Ури втыкает в него свои жала и провода — пуповину телефона, нервные волокна «мышки», инфузионную трубку электропитания, — так что компьютер становится похожим на умирающего, что лежит на операционном столе, потом нажимает на кнопку, и, пока компьютер стонет, жужжит и просыпается от сна, он сплетает пальцы, громко хрустит суставами, потирает руки, как картежник перед тем, как тасовать карты, и перебирает воображаемые клавиши, видимые только ему одному. А затем принимается работать, и когда он работает, то разговаривает с компьютером примерно так, как Апупа разговаривал с новой и строптивой кобылой — тихо-тихо, чтобы она ничего не заподозрила, и успокоилась, и поняла бы, что с ней произошло, только после того, как всё будет кончено: удила уже протянуты у нее во рту и колени наездника уже прижаты к ее брюху.