Виктор Робсман - Царство тьмы

От этого опасного сновидения меня разбудили верблюды звоном своих тяжелых медных колоколов. Погонщики-туркмены, одетые тепло, как при морозе, принуждали верблюдов садиться на горячий песок. Каким сладостным, успокаивающим и обновляющим показался мне тогда этот звон, напомнивший о последней заутрене в Мироносецкой церкви перед тем, как ее снесли большевики. Видение все еще продолжалось: «Не волхвы ли это на верблюдах несут дары рожденному Спасителю?» — с замирающим от восторга сердцем думал я, не умея еще отличить мираж от правды.

Тем временем, туркмены заботливо хлопотали возле меня, обливали всего меня из бочонка водой, поили какими-то настоями трав, — одни против горячки, другие от столбняка, — смазывали ожоги на лице и руках простоквашей, и понесли меня на руках к верблюду. Когда они привязывали меня веревками к верблюжьему горбу, точно хлопковый тюк, я не мог поверить, что имею дело с разбойниками пустыни, рожденными с ножом в зубах, известными под страшным названием «басмачи».

Не объясняя направления, они медленно повезли меня к заходившему солнцу.

— Карашо? — спрашивает меня косоглазый старик с голым бабьим лицом, раскрывая улыбкой голые десна.

— Спасибо! — отвечаю я, и в то же время хочу понять, куда это они везут меня? Вот пески переходят в огороды. Потом потянулись заборы из глины, за которыми стоят в пыли абрикосовые деревья и шелковица. Здесь «басмач» останавливает верблюда, отвязывает с его шеи звенящий колокол и тревожно прислушивается: далеко слышно, как кричит паровоз. Он осторожно снимает меня с верблюда и указывает рукой на пыльную дорогу, которая ведет к станции Теджен. И уже без будущего, с разрушенной надеждой я возвращаюсь домой «строить социализм».

На вокзальной площади Самарканда полно людей. Все неподвижно и покорно ожидают своей очереди на билет, как будто такой порядок заведен навсегда, и иначе быть не может. Они привыкли, обжились на этой привокзальной площади, и уже никто не спешит к поезду. У всех развязаны узлы, раскрыты чемоданы, разобраны и выставлены наружу домашние вещи со всяким неприглядным хламом, как на толкучке. Здесь же на площади варят чай в жестяных чайниках, пекут лепешки на древесных углях, играют в карты или нарды, и несмотря на пылающую жару пьют водку стаканами. Быстро пьянея, они сразу засыпают мертвым сном.

Горячее солнце сжигает мысли и желания. Нигде не видно бодрых, жизнерадостных людей. Не слышно птиц, притаившихся на голых ветках. Всех клонит ко сну. В ожидании извозчика, я с трудом преодолеваю дремоту, стоя на открытом месте.

— Лошадь здесь дороже паровоза… — произносит раздраженный пассажир, приглашая меня присесть среди дороги на его деревянный сундучок.

— Да, — продолжает он, — лошадь можно съесть, а машину нельзя…

Не знаю, шутит ли он или говорит правду, но извозчика все еще нет, как будто, на самом деле, съели по дороге его лошадь. Не скоро показывается из-за поворота разбитый экипаж, бегущий вприпрыжку, и на нем дремлет узбек, завернутый в теплый стеганный халат. Толпа шумно бросается к нему, но не многим удается взять с боя место.

— Зачем скандал? — равнодушно говорит узбек, и обещает к вечеру всех нас доставить в город.

Наконец, кляча везет меня в красную чайхану, напоминающую снаружи средневековую развалину. Несмело вхожу я внутрь и сразу слепну. От лежащих на нарах одеял и верблюжьего войлока под ногами слышится удушливый запах разложения. Привыкнув к темноте начинаю различать среди наваленных одеял и подушек угрюмых узбеков со сверкающими глазами. Они сидят свернувшись и видимо скучают.

Вертлявый мальчуган, весь в струпьях, с красными больными глазами, несет мне на подносе костер с дымом, из которого выглядывает обуглившийся глиняный чайник с отбитым носом. Бедность делает людей подозрительными и робкими. Глядя на них, я тайком достаю из своего вещевого мешка кусочек сахара и крадучись подношу его ко рту. Но добрые люди советуют мне быть осторожней.

— Вы здесь человек новый, — говорит придвигаясь ко мне незнакомый узбек в нарядном халате, одетом на голое тело. — Разве можно показывать сахар на людях, когда все здесь носят при себе острые ножи? Спрячьте! — настаивает он, проявляя какое-то странное волнение, точно я держал в руке не сахар, а слиток золота. И хитро усмехнувшись, он шепчет мне на ухо, чтобы никто не услышал:

— За такой кусок сахара, и если прибавить к нему еще осьмушку чая, вы сможете здесь купить красивую жену…

Утром я не нашел своего вещевого мешка и доброго узбека. Радуясь, что остался жив, я незаметно выбрался из красной чайханы и направился в более оживленную часть города, где помещался узбекский университет и другие культурные учреждения столицы. Здесь я почувствовал себя в большей безопасности, хотя в Самарканде нигде нельзя уберечься от воров.

В университете я нашел одного только сторожа, — было время летних каникул, — который предложил мне поместиться в любой аудитории, если мне не твердо будет спать на скамье.

— К нам, другой раз, заходит переночевать один очень большой ученый, профессор Поливанов, без руки; этот и скамейки не спрашивает, спит у порога на голом полу, точно бездомный пес…

— Вы меня этой новостью очень обрадовали, — воскликнул я, оживляясь и, тем самым, смущая сторожа, не понимавшего причин моего восторга.

— Не то меня обрадовало, конечно, — разъяснял я сторожу, — не то, что профессор на голом полу спит, а то, что он объявился, что он, значит, жив еще, что я его увидеть смогу…

— Они живы, это верно, — подтвердил сторож, — только такой жизни не всякий будет рад.

С тех пор, как профессора Поливанова внезапно вывезли из Ленинграда, точно краденную вещь, все его забыли. По слухам, дошедшим до меня, он находился в ссылке в Самарканде, без права передвижения за пределы города, но другие говорили, что его давно уже нет в живых. В то время я не мог привыкнуть к потере, опустошавшей область моих знаний культуры и языков Востока — точно засыпали колодец, и больше не откуда было мне напиться живой воды.

— Восток, — говорил мне профессор, — это колыбель культуры человека, а Запад — его могила.

Профессор Поливанов был китайцем среди китайцев, индусом среди индусов, арабом среди арабов, персом среди персов, и все одинаково считали его своим. Он переносил меня далеко на Восток, где мы соприкасались с вечностью, как будто жили мы прежде, как и теперь; прошлое для нас никогда не умирало.

— Мы живем прошлым, — часто повторял профессор. — Мы обкрадываем предков, проедаем их наследство, и все, что мы творим, сотворено до нас. Старую, забытую всеми мысль, мы выдаем за новую, мы приписываем себе то, что нам не принадлежит…