Юли Цее - Темная материя

— Кстати, об отпуске. — Майка помогает Лиаму зажигать свечи, которые загораются почти невидимым в вечернем свете пламенем. — Может быть, и тебе невредно бы сделать паузу. Ты что-то неважно выглядишь, против обычного.

Засунув руки в карманы, Оскар небрежной походкой возвращается к столу:

— Бессонница.

— Я постелю тебе в кабинете. Там будет тихо.

— Врач мне что-то выписал. — Оскар похлопывает себя рукой по груди слева, как по внутреннему карману пиджака.

— И мне тоже! — радостно восклицает Лиам и, прежде чем кто-то успевает его остановить, бегом уносится в свою комнату. Слышно, как хлопает дверь и в ванной выдвигается ящик. Лиам возвращается, держа на открытой ладони пластиковую коробочку.

— От укачивания, — поясняет Майка. — В машине его нещадно рвет.

— Одна таблетка, чтобы туда, одна — на обратный путь.

Оскар серьезно рассматривает таблетки.

— С виду совсем как мои, — говорит он. — Такого рода недуги — оборотная сторона незаурядных способностей.

— Честно? — Глаза Лиама округлились и в зрачках загорелись глянцевые точечки.

— Довольно об этом! — обрывает Себастьян.

Оскар уже за столом. Наколов на вилку пельменину, он усаживается, воздев ее кверху, как указку.

— Mes enfants! [12] Дети мои! (фр.) — возглашает он. — Существуют такие сферы мышления, в которые нельзя вступать безнаказанно. Головная боль и дурной характер — вот минимальная цена, которой за это нужно расплачиваться. Я знаю, Лиам, о чем говорю. — Оскар протянул руку, и Лиам быстро вкладывает в нее свою ладошку. — Твои родители — славные люди. Но слишком уж нормальны для того, чтобы понимать, что значит истинный талант.

— Перестань, пожалуйста, внушать ему всякие бредни! — возмущается Майка.

— Скажи, пожалуйста, — с пельмениной во рту задумчиво спрашивает Оскар, — тут что — тоже начинка из рукколы?

В сумерках синицы растараторились пуще прежнего. Им много чего нужно обсудить. Вокруг фонаря, который все еще не зажегся, пляшет облако мошкары, привлеченной, вероятно, одним лишь воспоминанием о свете. Два стрижа, круто ныряющие в полете, охотно разделяют с ними эти воспоминания.

В доме вечерний свет навел румяна на стены. Музыкально тренькают ложки по десертным тарелочкам. Вино в бокалах стало почти черным. Лиаму велено помолчать, он сидит надутый, и выпяченная губа мешает ему наслаждаться десертом. Майка сидит, подперев рукой подбородок, и облизывает крем с перевернутой ложечки.

Спокойные фазы — такая же неотъемлемая принадлежность пятничных встреч, как и провокационные выпады, и дипломатические маневры на грани войны. В спокойные минуты речь, как правило, ведет Майка. Она любит рассказывать про езду на велосипеде, про беспощадный зной крутых подъемов под палящим солнцем и овевающий тебя прохладный ветерок на спуске. Про быструю смену температуры различных слоев воздуха и про то, что такое свобода: свобода — это такая скорость, при которой ты мчишься так быстро, что уходишь сама от себя, не успевая угнаться. Каждый раз она повторяет, что скорость сохраняет молодость, причем не потому лишь, что время, как полагают физики, медленнее течет для движущихся тел.

Пока Майка говорит, Себастьян не сводит с нее глаз. Лишь когда она смеется, он быстро взглядывает на Оскара, словно тут есть чем поделиться. Смысл ее слов он мало улавливает. Он думает о том, как он любит Майку и как, однако же, рад, что послезавтра останется без нее и поживет немного один. При мысли о предстоящих трех неделях, которые он проведет, уединившись за письменным столом, его так и разбирает от радостного предвкушения. В первый же день он возьмет «вольво» и до отказа набьет его в магазине припасами, чтобы уж больше не выходить из дому. Он отключит телефон, повернет телевизор экраном к стене, а раскладушку Оскара в кабинете так и оставит в разложенном виде. Остальные помещения в квартире он запрет на ключ, вычеркнув их тем самым из реестра привычного существования. Воцарится полный покой — три недели без всего, что могло бы его отвлекать. И это будет величайшая роскошь, о какой только может мечтать Себастьян! Размышления о времени и пространстве будут превращаться в мысленные образы, в чем-то схожие с теми, что возникают из абстрактных мазков Майкиных художников, которые, как не раз приходило в голову Себастьяну, своими наивными средствами стремятся к той же цели — приблизиться с помощью форм и красок к познанию истинной физической сути вещей. Три недели Себастьян будет наслаждаться тем, как растет лента выползающих на мониторе букв, заполняя страницу за страницей, пока наконец ее нельзя будет торжественно завершить давно заготовленной для этого фразой: «И этим все сказано».

Голова Себастьяна клонится все ниже, и морщины гармошкой собираются на подпертой рукой щеке. Оскар глядит на него через стол, время от времени издавая одобрительное хмыканье, чтобы поддерживать излияния Майки. В то же время он усмехается, глядя на Себастьяна, который окончательно упустил нить разговора и, судя по всему, уже углубился в размышления о физике. Раньше Оскар по одному лишь подергиванию бровей и молчаливым движениям губ мог угадать, каким именно предметом заняты мысли друга. Эти времена миновали. Сегодня он сидит рядом с мыслями Себастьяна, как возле реки, которой ему не видно и не слышно, но о которой он знает, что она неустанно течет. Однако он все еще способен наслаждаться простым сознанием, что этот чужой поток мысли продолжает течь. Для Оскара это очень важно. С юных лет у него было такое чувство, словно он заплутал во времени и пошел не своим жизненным путем, между тем как где-то не здесь, а главное, в другом времени его так и не дождались такие собеседники, как Эйнштейн и Бор. Тогда, до великих европейских катастроф, имелись в наличии не только необходимые духовные ресурсы, но и воля додумывать определенные вещи до конца. Оскар с тоской представляет себе, что бы значило родиться в 1880 году. В нынешнем веке, где правят глупость, истеричность и лицемерие, превращая жизнь в подобие бестолковой карусели, которая, кружась под звон и гром музыкальной шарманки, то и дело отбрасывает все важное на периферию как второстепенные пустяки, он не находит почти ничего утешительного. Кроме того факта, что есть все же Себастьян. Но в тот же миг в Оскаре вновь пробуждается досада на друга. Себастьян — изменник, предавший попытку новой революции в науке спустя сто лет после Эйнштейна и Бора. Каждый новый шаг, отклоняющийся от пути теоретической физики, — это шаг, делающий их содружество невозможным. Уж от чего Оскар никогда не откажется, так это от желания вернуть Себастьяна!

Заметив, что поток речей, лившихся из уст Майки, постепенно начинает иссякать, а Себастьян не проявляет никаких признаков активности и только водит по скатерти черенком ложки, Оскар среди внезапно наступившего молчания принимается рассказывать сумбурный анекдот про начинающего ученого. Молодой человек вбил себе в голову, что родит гениальную идею, гуляя по острову, и просадил все свое жалованье на поездки на остров Зюльт. Там он оттопал себе все ноги, бродя как баран по дурацким дамбам, пока в один прекрасный день не узнал, что Гейзенберг придумал свою теорию неопределенности не на Зюльте, а на Гельголанде. Дойдя до этой точки, Оскар запутался, забыв, к чему он все это вел, тем более что в жизни такого анекдота не случалось, а он его сам выдумал и однажды удачно употребил к месту.