Жан Эшноз - У рояля

— Да нет же, боже мой, — отвечал бородач, — она уехала, закончила учебу и уехала, поди знай куда.

С тех пор Макс провел часть своей жизни в ожидании и надежде на случайную встречу с ней. Не проходило и дня, чтобы он не думал о ней несколько секунд, несколько минут, а то и больше. Это было неразумно. Теперь, когда прошло тридцать лет, Роза, должно быть, живет на другом краю света — если верить тому человеку, ей всегда хотелось уехать куда-нибудь далеко, может быть даже, она умерла, в конце концов, в этом смысле она не отличается от других.

Поднявшись в половине одиннадцатого, Макс обнаружил возле кровати недопитый стакан, вылил его в раковину в ванной, затем, по-прежнему не одетый, отправился на кухню варить кофе.

Своим туалетом Макс занимался только в конце дня, перед тем как выйти на улицу, когда отправлялся играть или с кем-то встречаться. Дома он носил что-нибудь просторное, неброское и удобное, — например, старую мятую льняную рубашку бежевого цвета и бывшие когда-то белыми полотняные брюки. Как раз в то время его видавшие виды рубашки, словно сговорившись, принялись терять пуговицы, одну за другой. Это случалось ни с того ни с сего, довольно было их постирать или погладить, напрячь руку, неловко повернуться или резко сесть, как перетершаяся нитка тут же отрывалась, пуговица вываливалась из петли, и, словно осенний лист, или созревший фрукт, или сухой желудь, падала, и, подпрыгивая, долго катилась по полу.

А дальше — каждый день одно и то же: после кофе — за рояль. Уже давно Макс не играл упражнений, перед тем как взяться за работу. Гаммы и арпеджио были чем-то вроде гимнастики, чтобы размять пальцы и разогреть руки перед концертом. Теперь он сразу садился за те вещи, которые ему вскоре предстояло исполнять. Без перерыва три или четыре часа подряд он отрабатывал изобретенные им приемы, хитрости или технические трюки, предназначенные, чтобы обойти то или иное препятствие. Пока он сидел за клавиатурой, им владело состояние лихорадочного возбуждения, к которому постепенно примешивались подавленность и нарастающая тревога. Через какое-то время тревога одерживала верх над двумя остальными чувствами. Поначалу затаившись где-то в районе солнечного сплетения, она мало-помалу захватывала прилегающие территории, главным образом желудок, становилась все более гнетущей, вызывала судороги и отчаяние до тех пор, пока к половине второго, перейдя из психики в соматику, она не превращалась в чувство голода.

На кухне Макс исследовал содержимое холодильника, но поскольку Алис еще не ходила за покупками, там не нашлось ничего, чем можно было бы утолить голод. Впрочем, пожалуй, это даже к лучшему — обед дома в одиночестве не поднимает настроения, и тревога может побороть аппетит, а то и вовсе прогнать его, так что есть уже не сможешь, а голод будет заявлять о себе все более настойчиво, и это ужасно. Поэтому чаще всего Макс обедал где-нибудь в своем квартале, где этническое смешение породило огромное разнообразие ресторанов: африканских, тунисских, лаосских, ливанских, индийских, португальских, балканских или китайских. Был еще один настоящий японский, открывшийся совсем недавно через две улицы от дома Макса. Отлично, пойдем в японский. Макс надел куртку, вышел из дома, поднялся по улице и там, у перекрестка, он увидел ее. Нет, не Розу. Другую.

Эта другая, с уверенностью скажем мы, тоже была женщина сверхъестественной красоты, но не такого типа, как Роза, впрочем, у них, пожалуй, и правда было что-то общее. Макс приметил ее давно, но не знал, как ее зовут, и ни разу ему не удалось ни заговорить с ней, ни даже обменяться взглядом или улыбкой. Хотя было очевидно, что она живет неподалеку, может быть, на той же улице, что и Макс, а может, даже в нескольких шагах от него, встречал он ее нерегулярно, уже лет восемь, десять, двенадцать, а то и больше, — когда это случилось впервые, он не помнил.

Макс видел ее всегда одну, случалось, по два раза в неделю, а иногда она не появлялась месяцами. Его волновала эта высокая брюнетка с нежным, трагическим и задумчивым выражением лица; впрочем, те же прилагательные можно было употребить в описании ее взгляда и улыбки, но это всегда вызывало у Макса крайние затруднения. Эти улыбка и взгляд, тесно связанные и словно взаимно зависящие друг от друга, которые, к великому огорчению Макса, никогда не предназначались ему, а всегда были адресованы другим, отмеченным особой милостью лицам из числа соседей, также ему незнакомых, были не единственными достоинствами незнакомки, притягивавшими его. Было что-то чрезвычайно элегантное во всем облике этой женщины, в ее походке, манере держаться, выборе одежды, что-то, что никак не вязалось с кварталом, в котором она жила, — шумным, пестрым, демократичным и в целом малопривлекательным; было ясно, что ее настоящее место в тиши богатых особняков. Не то чтобы она выглядела анахронично, скорее анатопично, но этого слова пока нет, по крайней мере в словарном запасе Макса; для него этот недосягаемый образ был вариацией на тему Розы, еще одним повторением мотива. Встретившись с ней на перекрестке, Макс попытался поймать ее взгляд хоть на долю секунды, и за этот краткий миг он успел увидеть, что в ее глазах нет и тени интереса. А до японского ресторана оставалось двести метров. Суши или сашими.

Для разнообразия — сашими. Затем он вернулся домой и снова уселся за рояль, не имея никаких причин снова выходить из дому. Два или три раза ему пришлось подойти к телефону, звонок которого обыкновенно раздавался нечасто, а в последнее время все реже и реже, поскольку сам Макс почти никому не звонил. Около шести часов он услышал, как вернулась Алис, но не стал прерываться и до конца дня работал, оттачивая нюансы в «Сонате 1.Х.1905» Яначека, в двух ее частях: «Предчувствие» и «Смерть». Закончив, он поднялся на кухню, где уже суетилась Алис.

— Надо же, у нас рыба? — спросил он.

— Да, — ответила Алис, — а что?

— Нет, ничего, — ответил Макс, накрывая на стол, — я люблю рыбу. Куда ты убрала рыбные вилки?

Они поужинали вместе, рассказывая друг другу о том, как провели день, а после сели смотреть телевизор, по которому в этот вечер показывали фильм «Художники и модели»; Макс его уже видел, поэтому он, чувствуя усталость, выключил в тот момент, когда Дин Мартин намазывал спину и плечи Дороти Мелоун кремом для загара, напевая ей песенку «Влюбленная девушка». А после оба отправились спать в свои спальни.

Со дня концерта в плейелевском зале минула неделя, Максу осталось жить еще пятнадцать дней, мы же ранним утром стремительно мчимся в скоростном поезде, которым Макс возвращается в Париж из Нанта, где накануне вечером он отыграл концерт из произведений Форе в Опера Граслен. В теле и душе Макса утих страх от вчерашнего выступления, но поскольку вечером предстояло выйти на сцену зала Гаво, его снова охватило беспокойство. Пытаясь его прогнать и чем-нибудь занять себя, Макс встал со своего места и направился в бар, покачиваясь от движения поезда и цепляясь за спинки сидений.