Григорий Розенберг - Я — годяй! Рассказы о Мамалыге

Миша некоторое время потрясённо молчал, а потом, резко встряхнув головой, сказал, как отрезал:

— Я тебе не верю! Я спрошу у бабушки. Но если даже они и евреи, я — все равно не еврей!

Олина мама очень смеялась, и Оля смеялась тоже, и даже Петя с его папой (тоже, кстати, Петей) отвлеклись от автомата и похихикали. Мише был знаком этот смех. Так уже смеялись у них в группе, когда сестричка пришла делать прививки, а некоторым, в том числе и Мише, их уже сделали. Им повезло, в тот раз они с лёгким сердцем смеялись над теми, кому было страшно подставлять лопатку. И Миша смеялся… Вот и они — Оля, Петя и их родители, — им в этот раз повезло: они не евреи, они могут смеяться.

А через месяц приехала Мишина мама забирать его домой. Она весь день стирала то, что Миша успел «выпачкать и перепачкать», как говорила бабушка. Она стирала во дворе, недалеко от колонки. Миша долго стеснялся, а потом подошёл к ней с мучившим его вопросом.

— Мам, слышь, мам! Что такое евреи?

— Что? — рассеяно спросила мама и вытерла лоб.

— Ну, евреи, — что это?

— Евреи? Ты откуда это взял? — она стала выкручивать очередную вещь.

— Ну… Евреи, это… это такие японцы. — И засмеялась.

С тех пор уже грамотный Миша на вопрос, какой ты национальности, уверенно и безапелляционно отвечал: «Японский еврей».

В детском саду Мишину память заметили. Во-первых, его стали использовать как опытного рассказчика. Книги и кино в его изложении становились даже интересней, чем на самом деле. Читать он начал года в три, и это очень раздражало Валентину Борисовну. Но Лилия Ивановна, заведующая, сказала, что это хорошо, а не плохо, и, мол, не надо дёргать ребёнка, он, мол, и так, посмотрите какой…

Во-вторых, он стал главным якобы горнистом (горн он просто прижимал к губам, а Клара Яковлевна стучала по клавишам пианино) и главным исполнителем патриотических стихов на утренниках. Это, между прочим, было даже почётней главного знаменосца! (Главный знаменосец нёс Союзное знамя, а неглавный — Республиканское). С одной стороны зала толпой стояли родители и сидели на стульчиках дети-зрители, а с другой, под огромным портретом товарища Сталина — Миша! По бокам стояли знаменосцы, а Миша звонким неискренним голосом, — так от него требовала сама Лилия Ивановна, — читал длинные-предлинные стихи, которые, кроме него, никто не мог запомнить.

И в-третьих. Благодаря тому, что родители Миши, уходя в кино, оставляли его на попечение бабушки (не той, воронежской, а местной, маминой мамы), он наслушался одесско-еврейских песенок, которые та исполняла, изготовляя на дому так называемые «плечики», подшиваемые к женским платьям. И не только наслушался. Его память прочно вбила их в мозг вместе с интонациями, ужимками и причмокиванием бабушки. И вот это-то как раз очень нравилось Валентине Борисовне, тёте Нине и двум молоденьким практиканткам из педучилища. Мишу ставили в угол за какую-нибудь провинность, а выпускали только при условии исполнения чего-нибудь «вашего». Миша никогда не кочевряжился и охотно орал — слуха он был лишён начисто — эти немудрёные тексты, пытаясь повторять, естественно, и интонации, и ужимки.

А следом шло главное, что требовало высшего артистизма.

Слушатели хохотали и понимающе переглядывались.

Во всех трёх вариантах признание и успех вдохновляли Мишу. Его даже приводили в гости в старшую группу, чтобы и там он держал трудную аудиторию в напряжении час и более. Миша уже научился определять уровень своего ораторского успеха: если все, или почти все повторяют за ним губами и бровями, значит, победа полная. И ему льстило, когда он, входя в чужую группу, слышал радостный возглас: «Ура! Мамалыгу привели!» Короче, его опаздывания, мечтательность, фантастическая медлительность с одной стороны, а артистизм и уникальная память с другой, — создали ему репутацию человека незаурядного и прививали ему довольно запутанный комплекс неполноценности, включающий в себя подозрения широкого диапазона: как в собственной гениальности, так и в своей же дебильности.

На таком вот психосоциальном фоне пришла к Мише первая любовь.

Вообще-то всякие там романтические фантазии приходили Мише в голову уже давно. Перед тем, как заснуть вечером в своей никелированной кроватке, он мысленно уносился куда-то туда, где кровать оказывалась сплетённой из голых девичьих рук, ног, животов. И стены тоже. Он сам не знал, как к этому относиться, — ведь он тогда даже не видел, чем голые девочки отличаются от голых мальчиков. Ну как-то так получалось, что лет до пяти не видел.

Да, так вот он представлял себе, как в такую вот голую комнату входит Таня Ивлева, самая хорошенькая в их группе, тоже, конечно, голая, а Миша достаёт такой специальный пистолет, стреляет в неё, — и она окутывается «золотом» (серебряной фольгой). Папа извлек как-то из конденсатора длинющюю ленту, и Миша принес ее в группу. Девочки примеряли куски ленты на себя и называли фольгу золотом. Вот в таком золотом платье оказывалась Таня в полусонном Мишином воображении. Красиво!

Правда, иногда накатывала другая фантазия. В той же комнате на каком-то столе лежит какая-то девочка, верхняя половина её туловища скрыта за стеной, а розовый живот и гладкие-гладкие ноги — по эту сторону. Миша щекочет нежные подошвы этих ног, девочка беспомощно отдёргивает ноги, но ничего сделать не может: её руки и голова там, за стеной. Это почему-то волновало больше, чем платье из фольги или переплетения рук и ног.

Однажды мама спросила его, о чём это он так замечтался. Вероятно, его мимика что-то такое приоткрыла…

Невинный ответ Миши поверг маму в панический ужас.

— Я представляю, как я мучаю девочек, — безмятежно сказал Миша.

На следующий день мама с Мишей была у врача, что-то жарко шептала доктору на ухо, а тот громко хохотал. Миша тоже остался доволен, так как его только обстучали молоточком и велели смотреть на палец и в разные стороны. А больно не сделали.

Ну и ещё один случай был… Не серьёзный, конечно… так, пустяк легкомысленный. Но почему-то стыдный.

Днём был мёртвый час. Не тихий, как говорила мама, а мёртвый, — как говорила Валентина Борисовна. Раздевался Миша медленнее всех и в спальню заходил, когда все уже лежали. Рядом с его кроваткой стояла кроватка Гали, с которой на прогулке его ставили в пару. У Гали была гладкая мягкая ладошка, и Миша очень любил держать её за руку, хотя ходить парами — сами понимаете… И вот однажды Галя протянула руку со своей кроватки в сторону Мишиной, и Миша забрал её себе под простыню. Сверху было всё благополучно, а под простынёй он гладил её руку, трогал подушечками пальцев ямочки, прижимал к своей шее. Оба лежали с закрытыми глазами, чтобы их не засекли, и незаметно уснули. Так было несколько дней подряд, и каждый раз они засыпали, хотя раньше для Миши спать днём было невозможно. Проснулся Миша от крика Валентины Борисовны. Она стояла над ним, как памятник на фоне потолка и кричала, что только бардака ей здесь не хватало. Миша с перепугу сел в кровати и выронил Галину руку. Галя лежала, крепко зажмурив глаза, она уже сориентировалась. А Миша всё хлопал глазами на Валентину Борисовну, а когда, наконец, проснулся и разобрал, что именно она кричит, очень удивился и показал ей пустые ладони.