Григорий Розенберг - Я — годяй! Рассказы о Мамалыге

Потом мимо громыхал трамвай, потом проезжала лошадь с телегой, потом — крик мальчишек: «Свадьба! Свадьба!» — и вереница «Побед» с гудками, а иногда даже и «ЗИМ»!

Потом опять Красная площадь. Миша стоял весь в зелёных точечках, как пограничник, и сторожил Красную площадь и товарища Сталина. Чесалось — всё! Каждая зелёненькая точечка! Но Миша терпел. Радиоточка говорила и пела, чаще всего пела хором, и две песни Миша очень любил: «Что ты, Вася, приуныл?» и ещё одну песню, где были такие слова: «Чтоб увидала каждая мать счастье своих детей!» Ему было достаточно одного упоминания о детях, чтобы казалось, что песня касается лично его. А другие взрослые песни были просто скучными или даже глупыми. «Сильва, ты меня с ума сведёшь!» — и Миша представлял себе ступеньки бомбоубежища Пищевого техникума, — рядом с их домом — по которым нарядная Сильва сводит вниз певца во фраке. Или вот в песне «Расцвела сирень-черёмуха в саду» такие глупые слова: «лучше мы с тобой… ЗАСТРОИМСЯ в саду…». Мама Миши тоже часто произносит одну фразу в таком же точно смешном и непонятном духе: «Я не в кур сидела». Как будто её кто-то в этом подозревает!

Миша стоял у самого стекла, и когда выдыхал воздух, вокруг его носа на стекле вырастали два больших туманных круга. Он рисовал на них пальцем, но круги быстро таяли, и рисунок исчезал вместе с ними. Он снова набирал полный нос запахов и снова выдыхал. И опять все запахи превращались в два туманных круга, и тогда старые рисунки счастливо проступали сквозь эти новые круги… Потому что в запахах хранится всё.

Может, и не случайно Мусе Дворецкой пришла в голову мысль о пограничной овчарке. Миша внюхивался во всё, причём не только в предметы, но и во времена года, в районы города, отдельно в улицы и отдельно в квартиры. Например, у бабушки в Воронеже у квартиры был свой запах и у самой бабушки тоже — и эти запахи не совпадали. И у Мишиной квартиры был свой общий запах, но каждый предмет в ней пах по-своему. Папина одежда — табачно-металлическая, книжная этажерка — душно-старая, мамин халат — поцелуйно-плакательный.

Старый шкаф, у которого Мишу обычно ставили в угол, пах сухим деревом и старым лаком, и Мише нравилось стоять в углу, нюхать дверцу и разглядывать узоры, проделанные в ней шашелем. На этих узорах, так же, как и на обоях, при желании можно было увидеть бородатые или усатые рожи, женские профили, одноухого зайца и танк. Только на дверце, в отличие от обоев, все изображения были рельефными и по ним можно было водить пальцем, как бы самостоятельно рисуя. Прибавьте к этому музейный запах шкафа, и сразу станет ясно, что стоять именно в этом углу значительно интересней, чем просто у стены, где, хоть и висит какая-то картина, но всегда одинаковая и непонятная: какие-то люди лежат и стоят в лодках.

Кроме того, внутри шкафа был праздничный нафталинный запах, и одна из ближайших задач Миши была забраться вовнутрь при первой же возможности, закрыться и нанюхаться вволю.

Но даже всего одна, малюсенькая в общем-то, комната, в которой проживала Мишина семья, имела две основные зоны запахов: до «перестенка» и за «перестенком». «Перестенок» — так называли перегородку (простенок) взрослые — делил комнату на жилую и сантехническую зоны. За перестенком — а это примерно треть комнаты — помещалась печь, кухонный стол, на нём примус и ведро с водой, под столом, естественно, — помойное и мусорное вёдра, в стене — ниша с вешалкой, а под вешалкой — Мишин горшок. То есть представление о запахах этой зоны не должно концентрироваться на помойных вёдрах и горшке — тут уж меры принимались категорические. Но продукты, кулинарные запахи, керосин или зола делали своё общее дело, в котором скромное участие Мишиного горшка выделялось не более капли в море. И хотя перестенок не доходил до потолка — так освещалась эта своеобразная кухня — запахи оттуда каким-то чудесным образом не проникали в спальню-гостиную, и здесь, вне горшков и кастрюль, пахло смесью улицы, курева и маминых духов.

С некоторых пор Миша стал стесняться пользоваться горшком, и они с папой, а чаще с мамой, ходили во двор, в домик, который посещали все жильцы их большого дома. Но сейчас, по болезни, Мише снова пришлось пользоваться этим незамысловатым удобством, и он, казалось бы, совсем взрослый, пятилетний человек, сиживал как встарь, на горшке и вспоминал молодость.

Сидеть на горшке, между прочим, тоже надо уметь. Во-первых, всегда неприятно садиться на холодное. Ну, это ладно. Это как на море: главное — решительно войти в воду, а уже через минуту привыкаешь. Но вот во-вторых, неподвижно сидеть и кряхтеть, это просто нечеловечески скучно. Поэтому уже очень давно Миша научился скакать на горшке. Это делается так. Если сесть на горшок резко и плотно, он присасывается к твоей голой попе, и ты можешь смело приподниматься — он не отвалится. Это и даёт возможность громко, со стуком скакать по всей «кухне» и стрелять из пальца во врагов, а так же размахивать картонной саблей. Но незадолго до перехода ко взрослым удобствам Миша обнаружил более меланхолический способ развлекать своё воображение, пока организм занимается там своими делами. Он брал веник, переворачивал его ручкой вниз, и тогда в его метёлочной части получался дремучий лес. Если влезть в него двумя пальцами, то можно, перебирая ими, бродить по лесу и собирать грибы и ягоды. Кто занимался этим когда-нибудь, знает, что в чащобе веника есть такие коричневые семена, которые вполне могут сойти за подберёзовики. А кто не занимался — знайте.

Вообще, в Мишином доме, если захотеть, можно очень нескучно проводить время даже в полном одиночестве. Но вот как раз оставаться один Миша панически боялся. Даже зуб — зуб! — Миша согласился удалить сразу же, как только ему пригрозили, что оставят его в доме одного. И если в доме был хоть кто-то, Миша не мешал ему и играл вполне самостоятельно. Прежде всего, конечно, под столом. Со всех сторон почти до самого пола свисает белая скатерть и если включить папин фонарик, то кино тебе обеспечено. Тень от твоих рук в световом круге может изобразить всё, что угодно. Например, если левую кисть руки повернуть ладонью вверх, согнуть и растопырить пальцы, получается клетка, а если при этом те же два пальца правой, что гуляли по венику, опустить в эту клетку, то они превратятся в ноги Тарзана, и можно будет, закричав по-тарзански, призвать слона, чтобы тот спас твои пальцы из твоей же клетки.

Или вот ещё. Когда горят под абажуром лампочки или солнце бьёт прямо в окно поверх белых занавесочек, а Миша забирается на родительскую тахту (матрас, уложенный на козлы), тогда Мишина тень очень чётко ложится на стену, на «ковёр», то есть на клеёнку с нарисованным красивым озером, замком, одинаковыми деревьями и, конечно, — двумя белыми лебедями. Но Миша видит только свою тень. Миша специально надевает те штаны, похожие на галифе, папину настоящую пилотку, мамин передник на плечи и идёт в бой. Как красиво развевается у него на плечах плащ-палатка, как он вскакивает, выставляет вперёд полусогнутую ногу, оборачивается, поднимает высоко руку с автоматом и кричит: «Вперёд! За мной! Сталина!!!» И поёт голосом специальную музыку, которую играют в кино всегда, когда атака… Но вдруг раздаётся выстрел… Миша вздрагивает… секунды на две-три замирает, прогнувшись, в этой неудобной кинопозе, косо смотрит на свою тень и, как подкошенный, падает на сырую землю. То есть на тахту.