Григорий Розенберг - Я — годяй! Рассказы о Мамалыге

он замечтался и представил себе, как все дети их детского сада, и по ту, и по эту сторону шнура, превратились в одного гигантского ребёнка, снятого для кино. И когда это чудо в украинской рубашке, с венком на голове и виноградом в руках появляется на экране, происходит разрыв плёнки, все свистят и топают ногами. Так они все сольются в одном «порыве» воедино. Или «разрыве». Короче, что такое «слиться в порыве», Миша иначе представить не смог.

В это самое время Витя дошёл до последней строфы:

Пауза сделалась мучительной, Витя сильно наморщил лоб, а Миша не удержался и заорал с другой стороны шнура:

И все-все, даже кошка на окне садика, оглянулись на него.

Вообще, стихи играли в Мишиной жизни роль особую. Миша, если честно, не очень верил, что ребята не могут их запомнить. Он думал, что они просто шалят и придуряются. Он даже подозревал, что для того, чтобы запомнить мелодию какой-либо песни, надо обязательно правильно запомнить слова и, напевая «ла-ла-ла», мысленно проговаривать настоящий текст. Так, во всяком случае, делал он и думал, что и другие делают так же. Когда же натыкался на перевирание текста или ссылки на его незнание, принимал правила этой, как он думал, игры и даже сам иногда подыгрывал. Увидев же, что в нотах какой-то песни под нотными знаками пишутся слова, разбитые на слоги, уверился в своей версии окончательно. Он, начисто лишённый музыкального слуха, никогда не ошибался в метре и размере и даже, рассказывая содержание, допустим, фильма, сам впадал в некий ритм, чего, конечно же, не замечал, но что действовало на благодарных слушателей.

Садик кишел стихами. Ритмичность и рифмованность заменяли доказательность, аргументацию. От житейских мудростей до детских скабрезностей — всё должно было изрекаться «в склад».

Это было серьёзное обвинение. Осрамившемуся надо было срочно выпутываться. Любая нелепость, любая необъяснимая глупость не замечалась, если была вставлена в негнущийся каркас версификации.

А вот в Воронеже говорили «Жадина-говядина», и Миша искренне считал, что правильно — это «помадина».

Некоторые из этих лирических монологов раздражали Мишу своей неизобретательностью.

Но вот розыгрыши Миша любил.

— Мама, скажи «чайник».

— «Чайник»…

— Твой папа в уборной начальник!

Эти неподцензурные рифмы нравились Мише намного больше официальных, он тянулся к неприличным стихам, хотя «глупости» в прозе не любил. Однажды он поразился, поняв, что совсем не обязательно говорить некрасивые слова — стихи сами их могут договорить, не называя. Таким образом, можно очень даже рискованно шутить, формально оставаясь безупречно праведным:

Позже, при переходе из первого во второй класс, Миша узнает огромное количество подобных шедевров, распаляющих сексуальное воображение, наполненных матом, уголовными и эротическими мифами, высвеченных таинственным светом запредельности, повествующих о драматических коллизиях во взаимоотношениях человеческих органов и их же выделений… На фоне разрешённой поэзии, которой была напичкана Мишина голова, это искусство было ярким, живым, предельно выразительным.

Стихи такого рода считались в садике народными, и никому не приходило в голову предполагать существование конкретного их автора. Поэтому, когда однажды Миша не удержался и попробовал свои силы в этом жанре, почить на заслуженных лаврах ему не удалось.

Уже упоминалось, что наиболее употребительной формулой, сводящей на нет нарастающую напряжённость, было обещание «а я расскажу-у-у…», предполагавшее вульгарное ябедничество (ябеда-корябеда). Дома Миша, прокручивая в голове некоторые эпизоды из садиковской жизни, случайно наткнулся на эту фразу, и её таящая угрозу незавершённость подвигла Мишу на творчество. Миша придумал рифмованный ответ, не менее глупый, чем остальные в том же роде, но — и это главное! — не известный пока никому.

Он еле дождался следующего дня и сразу же, как только из раздевалки стали подниматься по лестнице в группу, потянул за кончик и развязал бант в косичке Веры Зубаревой.

— Я расскажу-у-у! — заученно заныла Вера.

— А я накажу-у-у!!! — ликующе заорал Миша, и все, кто шёл рядом, оглянулись на него, оглянулись и отметили и ответ в рифму, и полную Верину растерянность.

А после обеда уже весь садик уверенно парировал угрозы доноса разоружающим Мишиным ударом, и, как только Миша стал заявлять о своём авторстве, его тут же подняли на смех и обозвали брехуном. Но тайная гордость наполнила его грудь, потому что очень скоро нудное «я расскажу-у-у», потеряв свою незавершённость, стало неопасным и исчезло, а на его место пришло противное новое: «Всё-о! Расска-а-азано!», что открывало новые горизонты для творчества. Однако теперь Миша решил быть умнее и заявить о своих авторских правах заранее. Но непредсказуемая жизнь изменила его планы, им так и не суждено было сбыться.

Родители сообщили Мише, что он скоро уедет в Воронеж, к бабушке, и там у неё поступит в первый класс. Оказалось, что у него зимой появится братик или сестричка, и на «первых порах» (что за «поры» такие?) так будет лучше. Что же это получается, думал Миша, портфель мне в садике не вручат, как в прошлом году вручали всем, кто уходит. Тогда был август и утренник-прощание, а сейчас июль, и до августа — целая жизнь. И сестричка зимой родится, а я не увижу, как… Хотя, у бабуни там Айда… У неё зимой щенки бывают…

Его грустные размышления прервал Витя Приходько.

— Стих хотишь?

— Какой стих?

— Люксовый!

Это такое новое взрослое словечко появилось, «люксовый».

— Хочу, — автоматически ответил Миша, ворочая в голове все «за» и «против» своего скорого отбытия.

Витя продекламировал:

— Ух ты, — отвлёкся от своего Миша. — А ещё знаешь?

Но больше Витя не знал. Однако весь день продолжал изумлять Мишу. Когда они на «музыке» ходили кругом по залу, где висел портрет товарища Сталина на Красной площади, Витя, поравнявшись с портретом, показал ему дулю. Сталину!!! Миша так был потрясён, что ничего не сказал, а когда они во второй раз подошли к портрету и Витя ещё раз выставил свою рахитскую дулю, Миша сильно толкнул его в спину, за что был немедленно поставлен в угол.