Григорий Розенберг - Я — годяй! Рассказы о Мамалыге

Миша стоял, смотрел на эту бессмысленную складочку с ямочкой на самом верху, такой же, как у Тани на левой щеке, и ничего не понимал.

— Тань, — разочарованно сказал он, — чем же вы по-маленькому делаете?

Таня молча встала на цыпочки, растопырила коленки, пальчиками раздвинула складочку, и взору Миши открылся крошечный пупырышек.

— И всё?! — изумлённо спросил Миша. Таня молча кивнула.

— Посмотрите на них!!! — раздался позади Миши жуткий крик, от которого оба они подскочили. — Вы чем здесь, мерзавцы, занимаетесь! Ах вы, паршивцы гнусные! Нет, вы все посмотрите на них!

Тётя Нина стояла в дверях, твёрдо расставив ноги, а по обе стороны от неё стали протискиваться головы детей их группы. Таня стала поспешно натягивать трусики, но было уже поздно: все всё видели. Она заплакала и сквозь слёзы принялась повторять: «Это не я, это не я, это не я…»

Тётя Нина крупно шагнула в уборную, и Миша обеими руками быстро прикрыл уши.

— Это не я! — завопил он вслед за Таней.

— Что ты ухи свои лопоухие закрыл! — орала тётя Нина. — Тебя не за ухи, тебя за другое место надо! Голову он мне открутит. Я сама тебе эти самые твои откручу, Мойша паршивый! Это тебя тоже папочка научил?

— Нет, — рыдал Миша, — это всё Генка! Пройченко! Это всё Генка!.. И Муська! — вдруг зачем-то добавил он и зарыдал ещё громче.

Тетя Нина взяла орущую Таню за руку и потащила из уборной.

— Такая приличная мама, а что ты вытворяешь? С кем ты связалась! Они же всему научат! Вот мама придёт, Валентина Борисовна ей всё расскажет…

И Миша остался в уборной один, со своими рыданиями, своими открытиями, со своими белыми ненавистными кальсонами.

А вечером, дома, когда его уложили, у него стали «крутить» ноги. То ли перед ночной метелью, то ли после переживаний босиком на кафельном полу, но длилось это долго, и Миша, опухший от слёз, заснул далеко заполночь. Пока мама растирала ему ноги, он плакал от боли, от обиды, от страха и от стыда. Маме ничего как будто не сказали, но наказали его сполна. Сначала он должен был извиниться при всех перед Таней Ивлевой. Он это сделал, рыдая, босиком. Потом его отправили в спальню лежать ещё два часа.

— И чтоб никаких мне туалетов, Мамалыга в кальсонах! — крикнула вслед Валентина Борисовна.

И все в группе, включая Таню, громко засмеялись.

После садика, когда они всей семьёй сидели за большим квадратным столом под красным абажуром, мама всем поставила тарелки с бульоном из курицы, который Миша называл «Зелёный бульон» (сами посмотрите, какого он цвета, когда он в пол-литровой банке!), — так вот, поставила она этот бульон с вермишелью и с куриными лапками. Миша думал о своём и смотрел в тарелку, не наводя глазами нужную резкость. Получался интересный эффект. На поверхности бульона плавало много зеркальных кружочков, и в каждом отражались лампочки из-под абажура. Вот они-то как раз и попадали в зону резкости. Это значит, по смутной акватории чего-то зеленоватого, дышащего горячим мокрым паром, плавала уйма ярких лампочек, и их можно было гонять ложкой по кругу сначала в одну сторону, а потом, разумеется, в другую.

— Миша! — строго окликнула его мама. — Опять уехал? Давай домой быстренько!

— Мам, — не отрывая глаз от лампочек, отозвался Миша, — что такое «мамалыга»?

— Это, — строго сказал папа, — тот, кто ест бульон, а сам, как кисель.

Миша поднял голову и посмотрел на папу. Вокруг Мишиного носа заблестели мелкие капельки.

— Это, — улыбнулась мама, — такое кушанье. Молдавское. Очень вкусное — с салом и брынзой. Кукурузу любишь?

— Люблю.

— Вот из кукурузы и делается.

— А ты умеешь такое делать?

— Вообще-то делала однажды.

— Мам! — загорелся Миша. — А сделай мне мамалыгу, а?

А потом у него стало «крутить» ноги.

Не выспавшийся и хмурый Миша ехал утром в садик. В вагоне было холодно, на улице темно. Лампочки в трамвае были тусклые, и свет от освещённых витрин и окон был ярче. Поэтому, когда проезжали мимо чего-то освещённого, надписи и рисунки на инее стёкол делались белыми на тёмном фоне, а когда снова въезжали в темноту — чёрными на сером. Прямо перед Мишей на стекле был нарисован улыбающийся профиль, и Миша понял, почему, когда он рисует, его профили всегда уродливы: Миша забывает рисовать ямочку под нижней губой, и подбородка как такового не получается. Оказывается, есть две ямочки: между лбом и носом и между губой и подбородком — именно они и делают профиль настоящим.

Миша попробовал нарисовать на стекле профиль своего изготовления, но трамвай трясло, и получилось вообще какое-то чудище. Мама рассеянно отвела от стекла Мишину руку.

— Пальцы простудишь, — сказала она.

«Простудишь, простудишь», — подумал Миша и вспомнил про свои кальсоны. Ей хорошо, она сейчас на работу, а я сейчас туда, а они опять смеяться будут и обзываться. А тётя Нина — ругаться…

— Мам, а давай в садик не поедем, а поедем к тебе на работу! Как тогда, после ветрянки!

— Нельзя, Мишенька. Так нельзя.

— Чи-и-во?

— Иосиф Яковлевич ругаться будет.

«И у неё — ругаться!» — с досадой подумал Миша. «Растёшь-растёшь, вырастешь, а у них там тоже — ругаются».

— Вставай, уже приехали, — сказала мама и потащила Мишу к выходу.

В садике Мишу ждал радостный сюрприз: Валентина Борисовна заболела. Вместо неё была новенькая — Алина Георгиевна, про которую пока ничего не было известно. Миша, конечно, опоздал, но Алина Георгиевна ничего не сказала, только ответила на Мишино «здрасти».

— Мамалыга пришёл… в коробочке! — выкрикнул вернувшийся в садик Долгов. Голова его была цела и умнее не стала.

— Тебя как зовут? — спросила Алина Георгиевна.

— Миша, — настороженно ответил Миша.

— А «Мамалыга» — это твоя фамилия?

— Не-ет, — Миша почувствовал, как краснеет. — Это такое кушанье. Молдаванское…

Все захохотали.

— Понятно, — сказала Алина Георгиевна. — Я тебя буду звать Мишей.

Миша ещё раз подумал, что как это здорово, что Валентина Борисовна заболела. Ему захотелось сделать для новенькой что-нибудь особенно приятное — и он съел свой завтрак с такой скоростью, что почти поспел за всеми.

Когда было всё съедено, убрано и протёрто, Алина Георгиевна велела всем сесть опять на свои места за столиками.

— Ребята! — сказала она. (Валентина Борисовна говорила: «Дети!») — Кто скажет, какой скоро праздник?

— Новый го-о-д! — хором послушно завыли ребята.

— Правильно! Поэтому сегодня мы с вами будем рисовать картинки к новогодней выставке.

Тётя Нина стала разносить и расставлять по столам баночки с крепко пахнущей гуашью, уже заранее разведённой водой.

Это был второй радостный сюрприз. Рисовать Миша любил, во всяком случае, больше, чем петь из «угла» блатные песни, а уж краски — он просто обожал. И обстановка в садике, надо признаться, способствовала этой любви: все стены были увешаны разнообразными картинами в золочёных рельефных рамах. У них, например, висели два портрета — Ленин и Сталин и пейзаж с рекой, лодкой и берёзами — русского художника Левитана. А в соседней группе, кроме двух знаменитых картин русского художника Шишкина, у главной стены стояла большая чугунная ванна, наполненная землёй, в которой было посажено много всего разного, и оно росло, а над ней — большой групповой портрет на фоне пейзажа, а в этой группе — Сталин, Молотов, ещё кто-то и их дети!