Саша Виленский - Тридцать шестой

Это, кстати, тоже характерная черта: русскому человеку непременно надо, чтобы его любили. Вот вы можете себе представить Наполеона, страдающего оттого, что испанцы его не любят? Сидит на острове Святой Елены, пишет воспоминания и злобствует: «Я принес им освобождение от инквизиции, идеалы Великой революции, свободу, равенство, братство и прочие эгалите, а они, сволочи, устроили мне партизанское движение безо всякого политесу и понимания текущего момента. Ну, не подлецы ль?» Представили?

А вот нашего человека страшно обижает, что его не любят, скажем, поляки. И с чего, казалось бы? Ну, и хрен бы с ними, с поляками, пусть не любят. Ан нет! Обязательно надо, чтобы любили. Потому что без любви — разврат.

А поняв, что его не любят, русский человек сильно расстраивается и начинает тосковать. Какой тут сплин, о чем вы?!..

Вот этим я и захворал. Вконец надоели города, чтоб они провалились со всеми их соборами и резиденциями! На этом месте Наташа оживлялась и заинтересованно спрашивала: «Хочешь, чтобы провалились?» Тоже мне, старик Хоттабыч!

Я по-прежнему не знал, чего хотеть. Это было мучительно, и, наверное, от этого иногда и хотелось убить Натаниэлу.

Она, наконец, докрасила ноготки, подняла, ногу, вытянув ее вверх перед собой и откинувшись на локти, повертела идеальной ступней в воздухе, оценивая завершенный труд. Хороша, чертовка! За ней тут ухлестывали местные мачо, приходившие подстригать кусты и чистить бассейн, и, по-моему, она с ними даже иногда развлекалась, но это настолько напоминало дешевое немецкое порно, что было просто забавно. Со своей стороны, она мне тоже часто подкидывала идейки, толкая локтем:

— Смотри, какая интересная девочка идет! Хочешь, мы с ней познакомимся, и она влюбится в тебя без памяти, а ты уедешь, оставив ее с разбитым сердцем? И она будет носить под сердцем твоего ребенка…

— Наташа, ты с сериалами не переборщила, случайно?

Она хохотала, но, завидев какую-нибудь очередную симпатичную деваху — а их тут было вдосталь, — начинала фантазировать снова.

Честно говоря, я бы, наверное, с удовольствием закрутил романчик с местной красоткой, но мешала дурацкая мысль: а вдруг их интересую не я, а мои деньги? Или: это приключение мне как раз Наташа устроила, а на самом деле я вызываю У девушек только брезгливое чувство? Мне очень не хотелось вызывать брезгливые чувства, тут, я думаю, меня вполне можно понять.

Наташка зевнула и попрыгала на кровати.

— Ну-у-у, — капризно протянула она, превращаясь в некое подобие девушек из «Плейбоя». — Оставь уже свой компьютер, пообщайся со мной!

Блин, научилась-таки бабскому земному. Чему б хорошему училась.

— Давай, — вслух согласился я. — О чем будем общаться?

— Например, что будем делать дальше? Мне, правда, интересно. Ездить ты больше никуда не хочешь, жить на даче и смотреть телик — тоска зеленая, серьезно, что будем делать?

— Отличный вопрос. Хочешь об этом поговорить?

— Хочу. — Она улеглась на кровати, соблазнительно вытянувшись и шевеля пальчиками на ножках. — Ты мне не нравишься.

— Я обратил внимание.

— Дурак! Не в этом смысле. В этом у нас с тобой все в порядке, несмотря на. Мне не нравится, что ты захандрил, заскучал, посмурнел, ушел в депрессняк. Мы так не договаривались. Моя работа — делать тебя счастливым…

— Ага, а потом сделать совсем-совсем счастливым, чтобы я помер, да?

— Я и говорю: дурак. Причем редкостный. — Она картинно тяжело вздохнула: — Ты, что, думаешь, это плохо? Да такой шанс выпадает редчайшим людям на планете! Уйти в момент абсолютного счастья — что может быть лучше?!

— Ну, те, кто живет вечно, может, и рассуждают на эту тему, — разозлился я. — А нам, простым смертным…

— Ты не простой смертный, — неожиданно серьезно сказала она. — Ты — тридцать шестой, так что у тебя совсем другая судьба, совсем другие условия и совсем другой уход. Тебе нечего бояться, как другим.

— Хотелось бы верить.

— А тут нечего верить. Вера вообще штука странная. Вот ты, например. Ты убедился в том, что я могу сделать абсолютно все, что ты захочешь, исполнить любое твое желание, сделать все-все. Но ты до сих пор не веришь в меня, правда? Ты ж до сих пор мучаешься вопросом: ангел я или демон, — как будто ответ на этот вопрос хоть что-то для тебя прояснит. Ты не веришь, что все эти исполнения желаний суть награда за твою праведность, правда? Ты вообще ни во что не веришь. Отсюда и тоска твоя смертная. Между прочим, ты сейчас мне скажешь, что тебе не хватает любви.

Ух ты, все время забываю эту ее раздражающую манеру угадывать мысли.

— ты боишься, что тебя или будут любить из-за денег, или это я так устрою, а значит, решаешь ты, любовь будет «ненастоящая». Что интересно, — продолжала она, — ты сам понимаешь, что это жуткий, как ты любишь говорить, «свинячий» бред. Но расстаться с этой милой сердцу иллюзией ты не столько не хочешь, сколько не можешь. Правда?

Я был вынужден признать, что она, безусловно, умна.

В придачу к красоте это было уж вовсе невыносимо. Самое смешное, что в момент произнесения этой гневной филиппики Наташа обнаружила, что лак на одном из пальчиков лег как-то не так и, продолжая говорить, сосредоточено стала исправлять одной ей видимую ошибку.

— Поэтому ты… Ой, черт, да что ж такое… Сейчас, погоди… Так вот, ты несказанно страдаешь от того, что никому и ничему не веришь. И этим ты меня, надо сказать, очень огорчаешь. — Она снова повертела ножкой, прищурилась и осталась довольна исправленным и дополненным. — Потому что не верить очень плохо. Ты даже не представляешь насколько. Империи рушились от того, что один человек не поверил другому.

Я хмыкнул:

— Так уж и империи?

— Ага, — серьезно сказала Наташа. — Империи. Ты даже представить не можешь — впрочем, никто из вас этого представить не может, — как малейшие случайности, не зависящие от провидения, могут изменить ход истории, не то что жизнь какой-то одной, отдельно взятой личности.

— Да читал я. Классический пример — рассказ Рэя Бредбери про бабочку, которая изменила исторические реалии, помню-помню. Этот рассказ стал прямо-таки Меккой и Мединой для фантастов всего мира…

— Я с тобой не про фантастику, дружище. А про самую что ни на есть реальность. Про жизнь, так сказать. Знаешь, как с вами трудно? Вы же ничему не верите, все пытаетесь сделать по-своему, при этом всех причинно-следственных связей не просчитываете и результатов своих действий не предвидите. Вы вообще существа нелогичные, мягко говоря, парадоксальные. Всю жизнь мучаетесь, пытаясь понять божественный промысел — то, что вы называете «смыслом жизни», — а как только он перед вами открывается, немедленно отказываетесь в него верить. Все. Даже праведники. Знаешь, был у меня как-то один такой. Единственным его желанием было до мельчайших тонкостей познать великое учение, стать лучшим в мире учителем, увидеть свет святой истины и постичь этот пресловутый «смысл жизни». Ни про что другое он и слушать не хотел. А зря, как оказалось. Непредусмотрительно.