Вера Афанасьева - Конец света. Русский вариант

Изгибы круто вырезанных крокодильих ноздрей, обнюхивающих, подрагивающих, сопливых. Неровности свисающего из пасти языка, слюнявого, губчатого, цвета парной говядины. Сколы и налет на огромных желтоватых клыках. Бугры и бородавки на низком скошенном лбу. Темную щетину и залысинки на острых лошадиных ушах. И женщина в мельчайших подробностях разглядела всё это уродство, прежде чем посмотреть зверю в единственный внимательный его глаз. Глаз был неописуемой, жуткой красоты, невыразимо зеленый, светящийся невиданным светом,

Когда-то была Мария Ивановна пионеркой, комсомолкой, хотя в партию, конечно, не взяли. Да и не просилась она, но ходила по молодости в кружок марксизма-ленинизма, и лекции по атеизму в клубе слушала. Так что точно знала, что бога нет, хотя в младенчестве и крестила ее бабка. Она раньше стыдилась этого и бабкиных икон, а крестик не носила, но хранила по привычке ничего не выбрасывать.

А потом время пошло такое, что уж вроде не стыдиться стало нужно, а гордиться тем, что крещёная. Она не гордилась, и в бога продолжала не верить. Какой может быть бог при жизни такой? Но с годами появились у нее непонятная, связанная с близкой старостью тревога и смутное желание, чтобы было как-то иначе, чтобы не пришлось ей после смерти становиться просто кладбищенской травой. И она даже несколько раз ходила в соседнее село, в церковь, и слушала батюшку. Но сказанное им казалось Марии Ивановне неправдоподобным, нелепым, совсем не соответствовало ее опыту, и она оставила попытки усложнить и без того непростую жизнь.

Но этот глаз… Лилось из него на завороженную Марию Ивановну такое, чему не подобрать ей было названия, что ни описать, ни пересказать было никак нельзя. Лилось как солнечный свет, как вода из живоносного источника, лилось прямо в душу, соединяя ее, крохотную, бедную, со всем огромным миром и со всяким его малым кусочком, с недостижимым центром и неведомой периферией, с далекими галактиками и иными измерениями, с небесными чертогами и подземными страдалищами. И этого всего было так много, и было оно таким невероятным, что женщина заплакала от собственного ничтожества, от бывшего своего скудоумия, не позволившего ей раньше понять, что белый свет так сложен и прекрасен, а она сама – его значимая, необходимая и любимая часть.

– Боже, какая красота! А я-то, дура старая, решила, что мир – это кухня, хлев и огород. Всю жизнь только работала, жрала и срала, а заботилась только о пузе и жопе. Что же я наделала, грешная!

А змеиный взгляд уже проник внутрь Марии Ивановны и рассмотрел ее всю. Она физически ощущала, как перед этим взглядом разматывается до самого младенчества ее память, обнажая прекрасное, постыдное и незаметное. Как отворяется ее сердце со всеми его болями и радостями, страстями и умиротворениями. Как ум раскрывается всеми прежними знаниями и заблуждениями. И почувствовала, как выворачиваются наизнанку ее тело, чувства и сознание. И это вывернутое наизнанку сознание благодаря непривычному своему ракурсу начало понимать, кто сейчас перед ним. Мария Ивановна раньше не знала подобных слов, но сейчас они восстали из освобожденной памяти и развёрзнутого ума.

То, что сейчас с нею происходило, было сродни Божественному Откровению, когда-то испытанному бродягой Моисеем и пастухом Мухаммедом, походило на прямое, зримое, переворачивающее взгляд на земную действительность общение с Богом. Но поганое рогатое змеище, грязное, мохнатое, хвостатое, не могло быть Им. И тогда оставался лишь один вариант.

–Ей в саду, а мне в огороде?

И, отважившись понять, кто перед ней, женщина хотела перекреститься, но не смогла и наконец-то потеряла только что обретенное сознание.

Мир сам по себе был слишком простым, и его просто следовало постоянно делать более сложным и странным. Сделать же это было под силу только человеку. И всякий человек мог мир усложнить, а иногда и очень сильно усложнить, а тем самым – и преобразить. И если даже и не весь, то свой собственный, что, по сути, одно и то же. Да, мир стоило преображать. Это было твёрдое убеждение Лизы, и она гордилась тем, что с юности осознала это и была готова делать необходимые лично ей преобразования.

Большинство же окружающих Лизу людей старалось мир не усложнять, а упрощать. Люди просто жили, работали, заводили семьи, рожали детей, что-то наживали, копили, ели-пили и через определённую, очень не долгую, череду дней умирали, не получив всего возможного удовольствия от жизни.

Удовольствие же непременно было связано со сложностью, и чтобы получить его, непременно требовалось приложить некоторые усилия. Вот красоты природы, например, – казалось бы, доступные всем, часто совершено бесплатные. Но ведь чтобы застать самую нежную улыбку Гелиоса или свежий румянец на щечках божественной Эос, надо проснуться пораньше, а в юности это непросто. Или любишь березки – пожалуйста, но ведь нужно хотя бы до парка дойти, а лучше – доехать до ближайшей рощицы. Уж о пальмах и говорить нечего, в наших широтах следовало изрядно потрудиться, чтобы иметь счастье лицезреть их. Любое самое крохотное удовольствие требовало труда. И осознания происходящего, потому что без него и удовольствие не удовольствие.

И вообще, жизнь следовало жить как-то особенно, неповторимо как-то. Может быть – неистово, может быть – спокойно, но непременно в собственном, ни с чем не сравнимом, ни на что не похожем стиле. И пусть мы живем в эпоху постмодерна, когда бессмысленны все смыслы, когда всё перемешано и хаотично, пусть жизнь полностью абсурдна, но стиль-то в ней непременно должен быть!

Меняя же стили, можно было менять и жизнь, и это было интересно, а потому и привлекательно. Легче всего поддерживать стиль жизни можно было, обладая некоторым талантом, который, собственно, стиль и определял. Писать картины, шить необыкновенные платья, создавать электронные миры, новые виды техники или необычные прически – это и значило жить стильно, красиво, прекрасно, неповторимо. И Лиза всей душой этого хотела.

Далеко не любой стиль подходил Лизе: с техникой было непросто, недостаточно было надеть круглые очки и сесть за компьютер, чтобы стать программистом или хакером. Но рисовала Лиза недурно, могла из любого кусочка ткани мгновенно сделать чудную шляпку или одеться в какую-нибудь пустяковину так, что все ахали и завидовали. Поэтому и стилизацию своей жизни она решила начать именно с собственной внешности. И целый год она занималась тем, что всякий день одевалась по-особому, изображая то бледную кокаиновую девушку времен декаданса, то красотку-либерти, то румяную русскую красавицу, то бесшабашного тинэйджера.