Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

Тепло и уютно в доме председателя. Дородная хозяйка в макси-юбке тихо гремит посудой на кухне и плавно, как пава, вносит в горницу подносы с закусками и объедками, каждый раз напевно повторяя: «Кушайте, дорогие товарищи, чем Бог послал». Она кокетливо пищит, когда гордый муж шлепает ее по пространным мясищам, и с конжугальным удовольствием трет их пухлой ручкой. Из красного уголка фотография старого президента доброжелательно нас обозревает, завидуя пьяному застолью, а за стенкой весело трещит сверчок-дурачок. С печки, что ни минута, свешиваются постриженные à la pot de chambre [138] Под горшок (фр.). головки председательских отпрыщей. Видно, любопытно им было меня разглядывать. Но я умею вести себя с детками. Как сделал зверское лицо, они сразу завизжали!

Очень плотно нажрался. Так пузо яствами набил, что даже не отрыгнуться. Мой пупок стал выпуклым. Высокооктановый самогон и сытная еда привели меня в благодушие.

Я осоловел.

В избушке царила мужская атмосфера свежего перегара и табачного дыма, сквозь которую смутно светились лица сотрапезников. Для них я был пришельцем из неведомого внешнего мира. Они задавали мне иногда умные, иногда наивные вопросы. Я охотно отвечал: джентльмен должен уметь разговаривать с представителями самых разных слоев общества. Рассказывал о странном своем детстве в далекой Америке, о матушке, воспитавшей меня на русской литературе, чувственно вспомянул бывшую жену.

Говорил с таким огоньком, что в горнице стало светло и тепло. Реакция компании была адекватной. Председатель, агроном и менеджер слушали меня выпучив глаза, директор одиннадцатилетки то и дело крестился, и только многопузый начальник милиции, который по ходу беседы все больше становился похож на бледного, но беспокойного Лорена Кабилу, хмурился от полета моей мысли и чесал себя по пистолету.

Метко метая бисер перед свидригайловцами, повернул разговор в культурологическую сторону.

— Что есть русская печь, сей миловидный белый артефакт, чьи пышные формы расширяются сверху донизу? — спросил я, делая объяснительные движения руками. — Не иностранка-голландка, не холуйка-буржуйка, а цитадель похоти, домашняя фемина, фигура матери. В ее середине зияет жаркая дырка по названию «духовка». Там пылает огонь страсти! Недаром в эту знойную вагину регулярно вводят железный фаллос — ухват, а через положенный срок оттуда выскакивают пухлые хлеба и пироги — символические младенцы, которых мама и папа пожирают за семейным столом в знак подсознательной ненависти к своим реальным детям.

Хозяйка своевременно подплыла к столу с очередным подносом. Я сделал жест в сторону ее слоеных прелестей.

— Господин председатель, когда вы смотрите на вашу мадам, разве вы не думаете о печке-овечке?

— Баба-то моя не очень этим делом интересуется.

— И на старуху бывает порнуха.

Хозяин и гости начали спорить о политике. Милиционер все Зюганова хвалил, а агроном выступал за реформы, выкрикивая импортные слова «инсект», «майндсет», «перверт». Страсти накалялись. Над и под столом раздавалась отличная брань.

«Протоколы сельских мудрецов», — подумал я, но из деликатности не стал делиться с присутствующими классным каламбуром. Вместо этого решил сходить в туалет. But where is it? [139] Но где же он? (англ.)

Я повернулся к председателю, но он был занят тем, что получал в морду от милиционера. Остальные собутыльники тоже тузили деревенского босса, а также друг друга и даже самих себя. Было ясно, что сортирного совета от них не дождешься.

Однако нутро не желало ждать, и я пошел на кухню, чтобы расспросить хозяйку куда и как. Это следовало сделать тактично: из моих исследований аграрного вопроса в русской истории я знал, что в теме телесных отправлений крестьяне предпочитают недомолвки.

— Простите, сударыня, но мне нужно выйти, чтобы собрать цветочки.

Председательша оторвалась от плиты и посмотрела на меня с доброй улыбкой.

— Ой, ну что вы, темно ведь сейчас.

Я попробовал другой эвфемизм.

— У меня небольшая необходимость. Где бы я мог с ней справиться?

— Родненький, у тебя что, головка болит? Не волнуйся, сейчас принесу рассолу.

— Позвольте перефразировать. Моей моче мочи нет, — нашелся я, но и этот намек прошел мимо хозяйкиного уха.

Тогда я стал брутально откровенным.

— Где ваш дубль?

Круглое лицо председательши просветлело, и она весело сказала:

— Да рядом, в пяти шагах от дома. Как выйдите, поверните налево.

Тут она зачем-то сунула мне в руку газету «Вечерняя Клизма». Всю первую страницу занимала статья под заглавием: «В КОЛХОЗЕ ИМ. ЧАПАЕВА НАЧАЛОСЬ СТРОИТЕЛЬСТВО ПРИХОДСКОГО ВЫТРЕЗВИТЕЛЯ».

— Сударыня, я собираюсь провести в сортире секунды, а не минуты, так что читательский материал мне не нужен.

— Да берите, берите, не стесняйтесь.

Я вышел на крыльцо. Было темно, как в лоне… Я щелкнул зажигалкой. Колеблющееся пламя таинственно осветило огород и колодезь. Вдруг я вздрогнул: из темноты высунулась меньшевистская физиономия, а под ней — нога с раздвоенным копытом.

— Неужели Церетели? — рассмеялся я и спустился во двор. Следуя полученной инструкции, обошел избушку и оказался у какого-то строения, из которого исходил зловещий запах. Я поднес к строению зажигалку — вокруг пламени забрезжил радужный нимб — и увидел, что стою перед кривой кабинкой. Дернул на себя скособоченную дверь и отшатнулся: внутри кабинки жужжали насекомые и витали клубы метана. Нет, то была клоака не для меня!

Я шагнул к огороду, выбрал грядку почище и со всей дискретностью подарил осенней почве золотой дождик.

Когда я вошел в избушку, она прыгала от злости сидевших в ней людей: мнения собутыльников разделились по вопросам внутренней политики. Даже Варикозов забыл о своем достоинстве душеприказчика русского народа и лупил агронома по голове блокнотом, приговаривая:

— Тоже мне демократ нашелся, дарвинист дерьмовый, генетик вонючий!

Я попытался объяснить избушечной компании, что свидригайловцы должны жить в мире-дружбе единым человечьим общежитием, но они так орали, что даже мой барственный баритон не мог покрыть их диалога глухих. Стало ясно, что пора сменить тему драки. Я решил изложить мою теорию трех алкогольных поясов.

Схватил стопу, поднес ее к губам и осушил за здорово живешь. Затем стукнул стопой по столу.

Все ошалели.

— На юге Европы живут винопейцы — французы и итальянцы, — промолвил я. — В середине пивоглоты — немцы и чехи. На севере водкохлебы — скандинавы и финны. Теперь объясню, в чем заключается парадокс России. Географически говоря, русский народ должен любить пиво, исторически говоря, он любит водку, а в двадцатом веке им правил грузин — представитель винной нации. Наложение этих питейных несоответствий извратило культуру страны.