Павел Сутин - 9 дней

Она прошла в детскую. Витя собирал «лего», палас был усыпан деталями.

— Ты с ним по телефону говорила, — сказал он. — Я слышал. И Гена приедет.

— Не Гена, а дядя Гена.

— А Никон — дядя Никон?

— Да. Не надо фамильярничать со взрослыми.

— А и не да.

— Что еще за новости?

— А Васен говорит просто Никон.

— Это невежливо.

— А я Никону говорю «Никон», а он не обижается совсем.

— А Никон твой, который не обижается совсем, тебя распустил совсем.

— И все остальные мужики меня тоже распустили, да?

— Какие мужики?

— Папа так говорит про Гену и про себя. И про Никона. Что они все мужики. А я мужик?

— Нет.

— А кто мужик?

— Кто двух генералов накормил.

— И Никон генералов кормил?

— Не знаю.

— А Бравик?

— Не Бравик, а дядя Бравик.

— Кормил?

— Бравик не кормит генералов, он делает операции.

— Рассекает и ушивает.

— Это он тебе сказал?

— Он папе сказал.

— Когда?

— На Селигере. Когда в палатках жили. Папа сказал, что он лузер, а Бравик делом занят.

— И что Бравик?

— Бравик сказал, что он только рассекает и ушивает в нужном месте и в нужное время. Они у костра сидели, а я не спал. Васен спал уже, а меня комары ели.

— Кокетничает твой Бравик.

— Он не мой, а папин. А что такое «кокетничает»?

— Скромничает.

— А что такое «скромничает»?

— А что такое «демагог»?

— Болтун.

— Вот ты и есть болтун. Мой руки, кушать пора.

— Я не буду лапшу.

— Здрасьте!

— Я пиццу хочу.

— Хуже порчи и лишая мыслей западных зараза.

— Это как?

— Пицца — итальянская еда. А тебе полезно лапшу.

Ольга ушла на кухню и поставила на плиту кастрюльку с куриной лапшой.

Кухонный стол был завален распечатками.

— Беспорядок у тебя, — сказал Бравик. — Новую книгу начал?

Когда Гена начинал книгу, то забывал бриться и есть. «Издательский дом Владимира Панченко» выпустил восемь Гениных книг, ему платили столько, что хватало на жизнь. Но ежедневные «пятьсот строк» или иная норма Гене не давались — оттого, наверное, что в словесное дело Гена пришел не с филфака, а из городской клинической больницы номер шестьдесят четыре. Генино писательство протекало от озарения к озарению, и манера эта была какой угодно, только не профессиональной. Он начинал работать по восемь-десять часов кряду, только если увлекался. Тогда Гена пил кружками крепкий чай со смородиновым листом и иной раз делал по двадцать страниц в день. Работая, он сносил к столу справочники, путеводители, биографии и мемуары, раскладывал и наваливал их вокруг лэптопа амфитеатром.

— Не успел убраться, — сказал Гена, — до утра сидел. Искал все, что может быть связано с тем текстовым файлом. Забивал в поисковик те слова: «сто пятьдесят седьмой Имеретинский пехотный полк», «Шатилов», «Юферев», «Вишняк» и остальное. Каждое слово забивал в контексте «сто пятьдесят седьмой Имеретинский пехотный полк». В какой-то момент вылезла сноска на сайт Главного военного архива, там я все и нашел. И еще я вспомнил, кто такой Вишняк.

— Кто?

— Вовкин прапрадед. Вовка мне рассказывал про него лет пять назад. Он имел знак отличия Ордена Святого Георгия. Имя этого человека есть в Георгиевском зале Кремля. Я нашел «Хронику 157-го Имеретинского пехотного полка», там фамилия «Вишняк» встречается несколько раз. Унтер-офицер, отважно воевал в Кавказскую кампанию 1878 года. В 1885 году вышел в отставку и поселился в Одессе.

— Ну поселился, хорошо, — сказал Бравик. — И что?

— В Одессе жил Вовкин дед, Николай Иванович Шкуренко. Он умер в девяносто седьмом.

— В Одессе жили и умерли многие люди.

— Дело не в Одессе. Хотя, и в Одессе тоже… За ночь я собрал целый архив про 157-й Имеретинский пехотный полк. Леонтий Вишняк воевал при осаде Карса и Эрзерума…

— Ген, где имение, а где пруд? — сказал Бравик. — Я тебя не понимаю.

— «А ты послушай, Бах, — говорит Бог. — Ты послушай». Леонтий Вишняк был человек отчаянной храбрости. При штурме Карса он первым ворвался в центральный люнет и отбил трехбунчужное знамя. Или, например, такой эпизод. Ночью турки силами бригады предприняли наступление на передовой пункт Кизил-Тапы. Им противостоял батальон. Турок дважды сбрасывали с горы штыками. Спасая знамя и людей, майор Юферев отвел батальон в лагерь авангарда. Утром Юфереву приказали отбить позицию, но турки уже установили на Кизил-Тапе пушки. Ночью команда охотников, начальником коей номинально был подпоручик Лебедев, а фактически — фельдфебель Вишняк, взобралась на турецкую позицию. Они закололи часовых и начали бой без намерения отступить. Стреляли в упор, били штыками, ножами, заклепали пять орудий. Рядовой Зонов прикладом размозжил голову командиру батареи. Вишняк расстрелял все патроны и дальше орудовал, как кистенем, биноклем. Третий батальон Имеретинского полка в полной темноте бросился на высоту, и утром Кизил-Тапа вновь была у русских.

— Не входи в раж, — сказал Бравик. — Прямо роман Валентина Пикуля.

— Они вскарабкались по откосу, сняли часовых и начали резать. Их было двенадцать человек. Подпоручика Петра Лебедева застрелили, едва они ворвались на батарею. Из той команды охотников в живых остались трое.

— Ты в детстве в войнушку недоиграл, — сказал Бравик.

— Ты слушай, толстый, слушай. Я скачал «Хронику 157-го Имеретинского пехотного полка», изданную в Саратове в 1887 году. И еще я нашел номер «Русского инвалида» за 1892-й, с воспоминаниями генерала Юферева. В кампанию 1877–1878 годов он командовал третьим батальоном Имеретинского полка. Владимир Александрович Юферев завершил карьеру профессором Академии Генштаба. Он хорошо писал, непринужденно и образно. — Гена взял со стола лист и протянул Бравику. — Читай, я чай заварю.

Бравик стал читать.

бруствером стоял короткий, неровный строй охотников в рваных чувяках и грязных, просоленных гимнастерках. Чуть поодаль стоял подпоручик Лебедев, прибывший в батальон тремя неделями ранее. Он был в щегольском, хоть и изрядно потрепанном (по моде, что заведена была в частях Кавказских линий), архалуке с серебряными газырями. Накануне у Лебедева случилась ссора со Штауфманном, отличным, офицером, храбрым и осмотрительным, но обладавшим прескверным характером. Я сказал: «Господин подпоручик, Штауфманн доложил, что вы не в очередь нынче идете с охотниками». Засим я взял Лебедева за локоть и отвел в сторону. «Петр Евгеньевич, — сказал я, — вы в полку уже за своего, офицеры вас приняли, показывать себя нужды нет. Зачем вы вызвались, коли нынче черед Штауфманна? Знаю, что у вас с ним раздрай. Так вы ему, что ли, показываете свою лихость, а? Вздорно ведете себя, это лихость невместная. Коли черед Штауфманна, так пусть он и ведет охотников, а вы еще успеете голову подставить».