Эльмира Нетесова - Забытые смертью

Фелисада легла лицом к печке. И вскоре задремала.

Проснулась она от тяжести и никак не могла понять, что сковало все тело, придавило к раскладушке. И, лишь ощупав себя, поняла, что лежит под множеством одеял и телогреек. А мужики, собравшись за столом, говорят вполголоса, чтобы не разбудить ее, не помешать.

— А с чего это она в дурдоме оказалась? Какая беда стряслась? Может, и впрямь болезнь была серьезной! Ведь ни с хрена столько лет держать не станут, — говорил Леха.

— Если была бы больна, после стольких лет ее ни за что не выпустили б. Видно, обследование назначили. Убедились — здорова. И выперли из психушки…

— Да нет! У нее даже вещей нет. Ничего. С пустыми руками мы ее встретили. Но и не сбежала. Справка имеется. С печатью. Паспорт. Но сама о себе ни слова не сказала, — вспомнил Серега. И добавил: — Но вернуться было некуда. Так и ответила нам, когда я ее почти из-под колеса вырвал.

— Придет время — сама расскажет. А теперь кончайте трепаться, давайте спать, пока не разбудили бабу, — предложил Никитин и, оглянувшись, заметил, что Фелисада не спит.

Мелко дрожали плечи женщины. Она не хотела вспоминать. Все годы в психушке гнала от себя прошлое. Уговаривала забыть. Может, это и помогло выжить. Ведь там, в дурдоме, никто ни о чем не спрашивал. Так было проще и легче. А здесь заставляют ворошить больное… И Фелисада, сумевшая сдерживать себя в психушке, плакала здесь — в палатке, среди людей, которых совсем не знала.

— Вот черт! — досадливо поморщился Никитин, крутнув кудлатой башкой. И виновато сказал: — Растрепались мы тут, спать помешали. Кончай травить, мужики! На работу завтра. Не выспитесь, будете как дохлые мухи. Живо спать! — пошел к своей раскладушке. Лег.

Разговор мигом оборвался. Но Фелисада не могла уснуть. Она пыталась успокоиться, но не удалось. И в глухой ночи, словно наяву, вспомнилось прошлое. Оно то стучало по брезенту палатки упругими струями проливного дождя, то хлестало ветром и свистело в тайге.

Баба и сама не заметила, как от тихих всхлипываний вдруг разрыдалась во весь голос, словно прорвало, впервые за все годы. Она пыталась задушить крик, рвавшийся наружу, но это не удалось.

— Господи! Помоги мне не сойти с ума, не свихнуться, пока жива! Не отними, не лиши подаренного спасенья, дай силы стерпеть и успокоиться. Помоги! — просила баба.

Она не услышала, как встали со своих раскладушек мужики, сели к столу, зажгли керосинку, молча курили, ожидая, пока Фелисада успокоится.

— Да выговорись ты! Выплесни один раз. Не молчи. Тебе же легче станет. Зачем на сердце груз держишь? Ведь он убивает. Не из любопытства советую. Тебя жаль! Чего мучаешься? Сбрось прошлое. Увидишь, насколько легче жить станет, — присел Петрович на краешек раскладушки.

— Верно говорит. Плохая ты или хорошая, не нам судить. С нами тебе годы жить придется. А значит, верить. И понимать. Как саму себя. Мы тоже тут неспроста. Поживешь — узнаешь. У всякого болячка на судьбе имеется. И не заживает. Средь нас счастливых нет. От радости в тайгу не убегают. В нее уходят не с добра. Душу спасать. От людей, от горя. Ты не одна такая, — грустно заметил Никитин.

И Фелисаде от этого участия легче стало. Она отпила глоток чая, вытерла лицо. И, оглядев всех виновато, сказала тихо:

— Простите меня, дуру окаянную. Сама я во всем виновата. Сама свою судьбу изувечила. Мне некого ругать. Не на что жаловаться…

Фелисаду бил озноб. Заметив это, Петрович затопил печь, накинул на плечи бабы телогрейку посуше. И та, отвернувшись к полыхающему в топке пламени, заговорила внезапно для самой себя:

— В деревне я жила. Под Липецком. Там и теперь, наверное, родня моя жива. Сестры и братья. Все старшие. Семейные. Все для меня старались. Выучить хотели. Чтоб не мучилась в деревне, как они. Грамотному в городе прожить легче. Вот и мои хотели, чтоб и в нашей семье хоть я образование получила. А легко ли это? Каждая копейка мозолями давалась. Ведь все в колхозе лямку тянули. С утра до ночи, не разгибаясь. Я по дому управлялась. Да на огороде возле дома. С меня ничего не требовали, лишь образование. И я училась. Легко мне все давалось. Шутя. Школу закончила с медалью. Всем деревенским на зависть. Мои уже мечтали, как я стану учительницей или врачом. На меньшее не соглашались. И я поступила в пединститут. Сразу после школы, — выдохнула Фелисада, вспомнив тот выпускной бал, себя в белом нарядном платье. Веселые лица одноклассников, первый вальс, в котором совсем по-взрослому закружилась она с молодым практикантом, не сводившим с нее весь вечер откровенно влюбленного взгляда.

Девчонки, недавние одноклассницы, жгуче завидовали Фелисаде, мол, не успела еще из школы выпорхнуть, а уже и кавалер завелся. Да не какой-нибудь зеленый мальчишка, а взрослый парень, который уже осенью станет работать учителем.

Фелисада сама не верила в свое счастье. Андрей, так он просил его называть теперь, не отходил от нее ни на шаг.

Он помогал ей готовиться к вступительным экзаменам. Их она сдавала всего два. И если бы получила не серебряную, а золотую медаль, прошла бы в институт вне конкурса.

Андрей ждал ее с экзаменов, тревожился за результаты, Фелисада видела его волнение. И радовалась, что любима.

Но дома никто не радовался такому повороту. Об Андрее никто и слушать не хотел.

— Рано тебе голову забивать любовями. Выучись. Человеком стань. Самостоятельным. А уж потом о семье думай! — серчал отец.

— Два года встречалась я с ним, втайне от родни. А на третий — забеременела. Андрей уже в горкоме комсомола работал. Взяли его туда. Когда узнал, что ребенок ожидается, — к моим пришел, чтоб пожениться разрешили. Родня, как узнала правду, — в слезы. На Андрея чуть не с кулаками кинулись. Отказались от меня навсегда. И видеть не захотели. Одна маманя втихаря навещала. Помогала продуктами, да все молилась за меня, чтоб забыли родные обиду, простили грех.

— Что ж тут плохого, если девочку замуж берут? Это в радость, что не засиделась в девках, что оказалась способной дитя зачать, продолжить род. Такому радоваться надо, — удивился Петрович.

— Андрей больше не пошел к моим. Обиделся. Не захотел уговаривать. Но и ко мне переменился. Уже не звал расписаться. Избегать начал. Стыдиться. И вот тогда я вздумала избавиться от ребенка, аборт сделать. Сказала мамане. Та в крик. Мол, не дам грешить, не смей убивать душу. Бог накажет. Рожай. А как, если отец от неродившегося отвернулся, сама на ноги не встала, ни куска, ни угла? Как жить? Плодить нищету? А мать за свое — не губи, вырастим и без него. Андрей и вовсе-ко мне приходить перестал. Девочки в общежитии надо мной смеются. Мол, доигралась, доучилась. Видят, что живот растет. Куда его спрячешь? Не только однокурсники — преподаватели коситься стали, вроде я позорю студенческий коллектив.