Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника

Старик инспектор долго просматривал какие-то списки, качал головой, куда-то звонил и наконец-то сказал маме:

— Могу направить только в спортивный интернат…

— А чего другого нету? Что же, он потом физкультурником будет? — робко спросила мама. — Вы не смотрите, что он тихий, он смышленый. Умеет читать, считает до двадцати…

— Ольга Петровна, вы же знаете… — Инспектор снял очки и опустил глаза. — С такой фамилией его никуда не возьмут… Могу только в спортивный.

С такой фамилией — значит, из-за деда, из-за отца. Я тогда уже знал кое-что, был наслышан о многом. И самое обидное было то, что у меня стали появляться мысли, которых я потом стыдился. «Почему они были другие? — начинал я думать. — Что им стоило быть как все? Они не имели права! И вот теперь…». Я не договаривал даже сам себе.

Инспектор ждал, не глядя на мать и перебирая бумаги.

— Ну хорошо, пускай в физкультурный, — вздохнула мама.

Так я попал в Львовский спортинтернат на улице Пожарной. Это было старое здание, бывший особняк какого-то польского графа, сложенный из красного кирпича, утопающий в зелени и окруженный настоящим рвом с водой.

Не хватало только подъемных мостов и крепостных башен. Теперь я понимаю, какое значение имеет все то, что тебя окружает, особенно в детстве. Сначала я не обращал внимания на средневековую обстановку, в которую попал, но постепенно она овладела моим воображением, стала влиять на мой характер и на мои вкусы.

Конечно, главным в нашей жизни был спорт. Нам говорили, что из нас готовят спортсменов международного класса. Легкая атлетика, гимнастика, плавание, зимой коньки и лыжи — мы должны были уметь все и во всем быть лучшими. Постепенно в нашем классе начали выделяться те, кто лучше всех бегает или прыгает в высоту. Другие старались опередить их в лазании по шесту, в работе на брусьях. Теперь я понимаю, что главная задача этой школы была даже не в том, чтобы довести нас до пьедестала призеров в определенном виде спорта. Основное было — развить в нас чувство соперничества.

Я хорошо помню Валеру Остапчука из нашего класса. Долго мы шли с ним почти что во всем нога в ногу. Я выигрывал бег на сто метров, он на двести. Если сегодня я брал планку выше, завтра он прыгал дальше меня в длину.

Двести метров — дистанция трудная. Скорость должна быть почти как на стометровке, а выносливость нужна утроенная. Я помню день, когда я поставил себе задачу его обойти. На первой прямой он ушел вперед, и я позволил ему бежать передо мной, на расстоянии от нас остальных, державшихся группой. Я уже знал, что предчувствие легкой победы довольно скоро переходит в самоуверенность и бегущий перестает заботиться об остальных, прекращает следить за теми, кто сзади. Постепенно я начал выделяться из группы и шаг за шагом нагонять Валеру. Когда на повороте он вдруг заметил меня в нескольких метрах за своей спиной, его самоуверенность разом исчезла. Он явно запаниковал. Дыхание начало сбиваться, сердечный ритм — я это знал! — стал неровным, а я легко догнал и начал обгонять бегущего впереди. Вот я обошел его на полкорпуса, на шаг, на два метра — и ноги сами понесли меня к финишной ленточке, а в груди разрасталась ни с чем не сравнимая радость победы.

— Леня! Еще немного! — кричали девочки из нашего класса, следившие за состязаниями.

— Леня! Давай! Ты первый! — различил я голос Вали Новиковой, который узнал бы из тысячи других голосов.

Шаг мой становился все шире, хотя это казалось невероятным, я перестал чувствовать дыхание, словно воздух сам, без помощи легких, вливался в мою грудь, меня заполнило счастье, равного которому я еще никогда не испытывал, но которое буду испытывать теперь часто. Я рванулся вперед, в эту минуту я мог бы, казалось, бежать без остановки еще несколько кругов, все ускоряя ритм. Сзади, почти не отставая, бежал Валера. Я чувствовал его спиной, затылком, но он мне был уже не страшен. Мне навстречу сам собой несся финиш, рядом с ним судьи с секундомерами в руках, болельщики — и вот я пересек черту и, не замедляя бега, долго еще несся вперед по дорожке с развевающейся вокруг шеи ленточкой.

С тех пор Остапчук на этой дистанции всегда был вторым.

Однажды в заплыве на пятьдесят метров я пришел третьим. Я отказался выйти на подиум и убежал к себе в палату. Инструктор по плаванию прислал за мной Остапчука, но я грубо оборвал его, не дав кончить фразы. Третье место было не для меня.

В палату вошла Даниила Константиновна, наш классный руководитель. Она села рядом со мной и долго молчала.

— Я тебя понимаю, — сказала она наконец. — У меня был такой же характер…

— Я не могу! — вскричал я. — В следующий раз! Я докажу! Я уже приходил вторым.

— Послушай, Леонид, — проговорила Даниила Константиновна. — Поражения даются нам судьбой, чтобы мы не возомнили о себе, что мы боги, что мы лучше всех.

Она неловко погладила меня по плечу и ушла.

Даниила Константиновна — мое самое лучшее школьное воспоминание. Смутно я слышал потом от разных людей, что она была преподавателем в университете, кандидатом наук, ее ученая карьера шла непрерывно вверх, но потом что-то случилось. В те годы достаточно было неловкого слова, а то и просто зависти к тебе кого-нибудь из менее способных — и на многие годы жизнь прерывалась лагерями, ссылками, запрещением жить в больших городах. Даниила Константиновна после многолетних мытарств была сослана во Львов, — и, прости меня, Господи, удача улыбнулась мне, нам всем повезло: нам досталась ее спокойная мудрость, она делила с нами свой опыт и свое понимание жизни.

Вторым интересным местом после спортивного зала была библиотека. Она помещалась на последнем этаже и занимала половину крыла здания. После большой деревянной двери нас выпускали только в маленькую прихожую, которая отделялась от книжных полок прилавком. Справа часть прилавка откидывалась вверх на петлях, чтобы наш библиотекарь Петр Петрович мог выйти наружу, когда захочет пойти домой. Однако я почти никогда не видел Петра Петровича снаружи. Нам казалось, что он вообще живет в библиотеке. Во всяком случае, я видел пару раз, как ему приносили туда обед из нашей столовой.

В библиотеке вкусно пахло старинной кожей, свежим клеем и тем, что я сегодня назвал бы пылью времени. Говорили, что библиотека очень старая и там есть даже книги на языках стран, когда-то владевших Львовом: на польском, на немецком, на венгерском. Петр Петрович в свободное время ремонтировал книги, подклеивал корешки, подрезал растрепанные страницы и даже делал новые переплеты. Он любил книги и, как я сначала думал, не любил нас, детей — шумных, рвущих бесценную литературу, оставляющих на ней чернильные следы пальцев, которые мы слюнявили во время чтения.