Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника

Рая на земле быть не может. Но после всего, что мне пришлось перенести — в детстве, в молодости и потом, я имею право с полной уверенностью сказать: рай — это Франция.

Я родился после войны в городе Белая Церковь Киевской области. Мой дед был офицером царской армии. После революции он не эмигрировал, но и не пошел в Красную армию, как некоторые другие офицеры. Он стал работать на мельнице.

Память моей тетки сохранила некоторые эпизоды из его жизни. Белая Церковь была тогда крупной станицей, которая славилась базарами и ярмарками. Дед был высокий, красивый, с кудрявым чубом. Носил небольшие закрученные кверху усы. В семье об этом не говорили, но мне почему-то кажется, что женщины его любили. Впрочем, никаких историй за ним не числилось. Вина и спиртного он почти не пил, а если выпивал, то в меру и умел остановиться. Спал мало и на других сердился, когда валялись поздно по утрам.

— Жизни жалко! — любил он повторять. — Проспишь, пройдет и не заметишь.

И он своей не проспал, хотя и прожил недолго. Умный, образованный и дельный, мой дед вызывал бешеную ненависть у так называемых бедняков, большинство которых составляли бездельники и пьяницы.

Особенно ненавидел его один из них, Андрей Весильский. Еще в двадцатые годы пытался он донести на деда. Однажды взбаламутил мужиков и провел голосование за постройку моста через речку Рось. Собрание приняло резолюцию: поручить строительство моему деду Петру Билунову. Все мужики знали, что построить мост в этом месте нельзя из-за постоянных оползней. И дед оказался между двух огней: откажется строить — расстрел, а если построит, мост рухнет — опять расстрел. Не знаю как, но в тот раз пронесло, и он остался жить.

Однако в конце 1937 года Андрей Весильский снова послал в органы донос, где обвинял деда в том, что тот по ночам поливает скирды собранного хлеба водой, пытается сгноить народный хлеб. Откуда он брал такое количество воды, на чем возил, как ухитрялся один обливать скирды в два человеческих роста высотой? Несмотря на полную нелепость этой клеветы, расправа была скорой: деда арестовали 8 февраля 1938 года, а уже 29 марта он был расстрелян. Это я знаю теперь из справки о его реабилитации, выданной в 1991 году.

Когда пришли немцы, моя бабушка долго прятала за домом в бурьяне трех офицеров Красной армии. Она даже помнит, что один из них был генерал Владимир Герасимов, а два других — полковники, одного из которых звали Иван Морозов.

Офицерам удалось спастись и скрыться, но все тот же Андрей Весильский донес на бабушку немцам. Ее арестовали и должны были расстрелять по его доносу, хотя других доказательств не было, но тут десятки соседей пришли в комендатуру просить за нее и свидетельствовать в ее пользу — таким авторитетом она пользовалась. Немцы плюнули, не стали связываться с пожилой женщиной и отпустили, но в назидание другим отрубили два пальца.

На этих примерах я понял, что ненависть других людей не является ни социальной, ни классовой. Эта ненависть существует при любых правительствах и любых политических системах. В ее основе лежит злоба и зависть — зависть к тому, кто достойней.

Судьба Андрея Весильского ужасна. При немцах он сумел навредить очень многим. К немецкой оккупации он приспособился еще лучше, чем к советской власти. Терпению людей пришел конец.

В первый день освобождения его арестовали и посадили в подвал в доме бывшей комендатуры. У входа в этот подвал собрались сотни жителей Белой Церкви. Люди оттеснили охрану, сорвали замок, упиравшегося Весильского силой вытащили на улицу, и здесь толпа разорвала его на куски и раскидала их по всем улицам.

Я впервые вспоминаю себя на тихой зеленой улице на окраине большого города. Мне пятый год. Наша улица называется Пасечной, значит, когда-то здесь была деревня, разводили пчел. Теперь пасек у нас больше нет, но по улице ходят куры, а в некоторых домах держат коров.

Мы живем во Львове. Этот старый русский город, построенный в начале XIII века князем Даниилом Романовичем, в течение долгих столетий много раз переходил из рук в руки, становился то польским, то венгерским, то австрийским, то опять польским. Здесь говорят по-украински, по-польски и по-русски.

У нас большая семья, мы живем впятером в одной комнате — мать, мы с братом и тетя с мужем. Но в то время это мне казалось нормальным, тогда я не представлял себе, что кто-то живет по-другому.

Я часто сижу за воротами на скамейке и слежу за петухом, который ходит важно, высоко несет голову, но со своей высоты видит лучше, чем куры, в поисках зерен снующие по улице с низко опущенным клювом. Обнаружив съедобное, петух не бросается клевать его сам, а созывает всю свою семью. Так, по моим тогдашним понятиям, должен вести себя настоящий мужчина. Мне интересно, когда же он ест? Наверно, когда мать разбрасывает им корм с крыльца. Тогда он может позволить себе расслабиться. Тут ему ясно, что судьба, в лице моей матери, щедро позаботилась о его подопечных и корма хватит на всех. Его место вожака на время занял кто-то еще более важный.

Об отце в семье не говорят. Я не вижу даже его фотографий. В буфете стоит большая глиняная кружка. У нее по бокам вылеплены разные раскрашенные сцены из жизни людей, пьющих пиво. Вместо ручки у кружки фигура человека, который изогнулся и словно заглядывает в бочку или приготовился пить из нее. У человека любопытные глаза на глиняном лице и глазированная голубая борода. Нужно обхватить его ладонью за талию, чтобы поднять кружку к губам.

Я рассматриваю кружку сквозь стекло, но когда пытаюсь открыть дверцу и взять ее в руки, мать или тетя останавливают меня:

— Не трогай, разобьешь! Это кружка твоего отца.

Постепенно мне начинает казаться, что фигура человека, из которой сделана ручка, это мой отец, что это слепили с него самого, и мне еще больше хочется обхватить его пальцами, повернуть к себе и разглядеть моего маленького отца.

— Оставь кружку в покое! — кричат мне, и я отхожу от буфета.

Мой отец — заключенный, и о нем опасно говорить даже дома.

Однажды мать надела на меня чистую рубаху, выходные брюки, и мы отправились с ней в центр города. Мы вошли в кирпичное здание, мать что-то долго объясняла солдату на входе, и нас наконец пропустили внутрь. Я узнал потом, что это было управление внутренних дел. Времена наступили более умеренные (шел 1954 год), и мать хотела узнать о судьбе своего мужа.

Нас принял пожилой человек в военной форме (мне все люди казались тогда старыми). Мать разговаривала с ним, а я смотрел по сторонам. Я помню, что стены в комнате были грязные, давно не ремонтированные, не то что в нашей комнате, которую дядя Вася побелил две недели назад. Зато там было горячее паровое отопление, о котором я только слышал. Правда, я видел такие батареи на свалке, ободранные и ржавые. Мы проводили по их ребрам железным прутом, звук получался громкий, отрывистый, как будто кто-то бежал по ступенькам в железных сапогах.