Джон ОФаррелл - Это твоя жизнь

У любого образа жизни есть свои за и против. Скоро опять напишу.

Депрессию, которая навалилась на меня ночью после дня рождения, несомненно, усугубило осознание, сколь большие надежды возлагал на меня подросток Джимми. Чем больше читал я эти напыщенные письма, тем сильнее чувствовал разочарование. По-моему, уж если предсказывать будущее, то нет смысла вещать о рутине повседневности. Кому был бы интересен Нострадамус, напиши он: «И в земле Англов моросить будет часто, великое неудобство, ибо автобуса не дождаться вовек, а придут, так три кряду»? Глядя, как малыш играет в «Лего», мы говорим: «Смотри, он вырастет великим архитектором!» Мы же не говорим: «Он устроится в строительную компанию, будет день-деньской просиживать в конторе и решать рутинные программистские проблемы интегрированных сетей». И я понимал, почему тогда предвкушал жизнь столь восхитительную: о ней намного интересней писать. А теперь надо было улыбаться своим наивным фантазиям и думать: «Ну и хорошо, что все это не сбылось, и что я таков, каков есть». Только я вовсе так не думал. Все-таки приятно было бы выступить в программе «Это твоя жизнь», заслушать список своих достижений и делать вид, что краснею, пока мне рассказывают о моей неустанной заботе о заповедных выдрах. И я все еще отчаянно жаждал быть кем-то. Джимми Конвей разработал проект успеха, но не более того — только проект.

Интересно, что чувствовал пахарь в старину, застряв в колее? Было уже три часа ночи, третье воскресенье сентября, в сыром и ветреном прибрежном городке Сифорд. Всю ночь ветер выл, как звуковая дорожка к «Скуби Ду», [10] Детективный сериал (1969), главными его героями являются собаки. хлопал деревянной калиткой и кружил полиэтиленовые пакеты у кромки моря. Бетти сидела у кровати и ожидающе таращилась на меня, вздрагивая от волнения: что я сейчас сделаю?

— Спать, Бетти, — пробормотал я, и она неохотно поплелась к своей подстилке. Прежде чем улечься, она прошлась по кругу раз двести, бесконечно грызя скрипучий полистиреновый наполнитель подстилки, — древнекитайская пытка бессонницей для нервных страдальцев.

Футбольные матчи обычно начинаются в три часа дня, а уроки в школе — в девять утра. Так вот и три часа утра — давно принятая точка отсчета для традиционной медитации на тему «Что в моей жизни неладно?». Нет лучшего момента, чем предрассветные часы с их низкой энергетикой, когда входишь в сокровенную пещеру тоски и жалости к себе. Надо бы провести маркетинг магнитофонных записей негативного мышления — прокручиваешь такую запись, если проснулся среди ночи, но не до конца уверен в собственном ничтожестве. Чтобы на гулком фоне отдаленных флейт и загадочных трубок-колокольчиков мягкий, но авторитетный калифорнийский голос твердил: «Ты никчемное дерьмо. Ты ничего не достиг. Твоя жизнь — бардак, и во всем виноват только ты». Говорят, на предрассветные часы приходится более пятидесяти процентов самоубийств. Уверен, моя идея насчет записей с негативным мышлением увеличит эту цифру еще процентов на десять.

С возрастом постепенно понимаешь: ничто уже не заполнит пропасть между тем, где ты есть, и тем, где хотел бы оказаться. И каждый день притворяешься, что нагонишь, что отвоюешь все проигранные территории и катапультируешься в неуловимую волшебную страну по имени Успех. Но из подсознания медленно начинает просачиваться в сознание: вот твоя судьба, вот это и есть ты, вот это твоя жизнь. И живешь с таким чувством, будто вел машину и сбился с пути, но все едешь куда-то дальше и дальше, надеясь увидеть поворот или дорожный знак.

Возможно, такое ползучее разочарование случается у всех. Александру Македонскому не было и тридцати, а он уже завоевал б о льшую часть известного тогда мира. Может, и он лежал не смыкая глаз в три утра, думая: «Как-то все не так. Ведь я-то надеялся к этому возрасту достичь гораздо большего». Было ли у Микеланджело чувство, что Возрождение проходит мимо него? Эта теория не сумела меня приободрить, потому что примеры были неудачные. В отличие от некоторых я не покорил Персию и не расписал Сикстинскую Капеллу. Вся сумма моих достижений в обычный день — выгулять собаку и, быть может, пропылесосить лестницу. Молодость — словно утро: не начнешь работу до обеда, рискуешь потерять весь день. Так что, похоже, лет до тридцати я прибирался после завтрака и читал газету, а потом налил еще чашечку чаю, и вдруг уже настал обед моей жизни, и пора действительно чем-нибудь заняться.

Откуда все эти знаменитости с самого начала знали, куда себя приложить? Может, если человек одарен, этот дар сам по себе заставляет реализоваться талант? Или просто удача дала великим людям средства для достижения величия? Если бы отец Бетховена вместо уроков музыки отправил сынка в секцию боевых искусств, может, юный Людвиг стал бы каким-нибудь посредственным борцом сумо? Если Каспарову вместо шахмат попалась бы другая игра — открыл бы он свой настоящий талант или бился бы как рыба об лед, пытаясь стать гроссмейстером в нардах? А вдруг то, в чем я велик, еще не открыли? Чем занимались виртуозы мяча до изобретения футбола? Как-то даже несправедливо, что Мэри, королеве шотландцев, отрубили голову за то, что она не состоялась как монарх. А может, благодаря своему подлинному таланту она стала бы лучшей женщиной-голкипером своей эпохи? Если бы правила ФИФА приняли пораньше, лет эдак на четыреста, Мэри защищала бы свою страну в финале женского Кубка мира по футболу и стала бы героиней всей Шотландии, трижды отразив пенальти и решив судьбу финала 1566 года в игре со сборной Священной Римской империи.

В отличие от меня брат всегда достигал того, что надо. Хороший диплом, приличная работа, уютная квартира; женат на милой женщине, теперь в милом домике счастливо живут два милых ребенка. Несправедливо! Почему мама не крикнула из кухни: «Николас! Уступи Джимми приятную жизнь, теперь его очередь!»? В детстве мы препирались, спорили и дрались, как два заключенных в тесной камере, и я проигрывал каждую схватку. Он был сильнее, умнее, опытнее, увереннее и просто старше. Было время, когда его восхождение проявлялось слишком очевидно. Года полтора, по-моему, Николас ни разу не пернул просто так сначала выследит меня, силой прижмет к земле, сядет мне на голову и наконец детонирует газы с триумфальным «На!». Восемнадцать мрачных месяцев он считал нужным и приличным пердеть только в таких условиях — прижав задницу как можно плотнее к голове младшего брата. Он копил газы, обыскивал в поисках меня дом и сад, затем внезапно валил меня на землю, пристраивал ягодицы на моей голове и высвобождал метановый взрыв, пока я под ним елозил и протестовал. Иногда с такого зверства начинался мой день. Меня будил не ласковый поцелуй матери, не мелодичная птичья трель в английском сельском саду, а громкое извержение из задницы прямо в правую барабанную перепонку и восторженный гогот старшего братца.