Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)

Больше я его никогда не видел, и он мне больше не звонил.

Хамелеонство, описанное Чеховым столь же откровенное, было в нашей советской жизни распространенным явлением. Левинский меня удивил, но потом я проявления этого хамелеонства наблюдал уже без всякого удивления среди членов Союза писателей и мелких окололитературных работников. Они были точными копиями околоточного надзирателя Очумелова, которого, в зависимости от обстоятельств, бросало то в жар, то в холод.

Когда я, став членом Союза, приходил в ЦДЛ, сидевшие на входе тетеньки радостно меня приветствовали, широко улыбались и чуть ли не кланялись. Но как только у меня начинались неприятности, они немедленно переставали меня узнавать.

Летом 1968 года, после подписания мной коллективного письма в защиту осужденных Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой, состоялся идеологический пленум ЦК КПСС, где всех «подписантов» решено было примерно наказать. Всем объявили выговор. Кому простой, а кому (как, например, мне) строгий с предупреждением. Всех внесли в черный список и перестали печатать. Для некоторых это было условное наказание: они и так практически не печатались — иные потому, что ничего не писали, другие — пробавлялись мелкими заработками, рецензируя рукописи неизвестных авторов в журналах и издательствах.

А у меня как раз было что запрещать. В издательстве «Советский писатель» был подготовлен сборник рассказов и повестей. На «Мосфильме» в стадии режиссерской разработки находились сценарии по моим повестям «Хочу быть честным» и «Два товарища», спектакли по этим же вещам шли примерно в полусотне театров, что очень положительно сказывалось на моем благосостоянии. Гонорары мои росли в арифметической прогрессии. Один месяц — 800 рублей (тогда очень приличные деньги), другой — 1000. Когда я пришел в бухгалтерию агентства по авторским правам (ВААП) в третий раз, бухгалтерша, выписавшая мне гонорар в 1200 рублей, закричала:

— Посмотрите на живого миллионера!

Как оказалось, моими заработками очень сильно взволновалось партийное начальство. Некая Шапошникова, секретарь МГК КПСС, возмущалась:

— Мы платим ему такие деньги, а он подписывает антисоветские письма!

Именно потому, что я оказался таким неблагодарным к советской власти, меня решено было наказать построже, чем других. Вынесли строгий выговор. И наложили запрет не только на все, что у меня готовилось к печати или к постановке, но и шло на сценах.

И когда я в следующий раз явился в ВААП за гонораром, бухгалтерша, ожидая, что начисленная мне сумма окажется крупнее предыдущей, заглянула в ведомость и удивленно и виновато сказала:

— А у вас нету денежек…

Меня наказывали, я пытался протестовать против наказания.

Разные начальники время от времени вызывали меня к себе. Теперь мне кажется, выражение «вызывать к себе» даже не существует, я не могу себе представить, что меня вызовет к себе, а не попросит зайти секретарь Союза писателей Римма Казакова или кто-то еще, а тогда было именно так. Меня по очереди вызывали к себе несколько секретарей Союза, потом объявился еще один «вызывающий» — Илья Вергасов, секретарь парткома, хороший, как говорили, мужик. Правда, крымские татары считали его плохим мужиком, потому что он написал книгу, где своих соплеменников как-то оскорбил.

Вергасов принял меня как своего. Сразу перешел на «ты».

— Я слышал, у тебя запретили пьесу? В пятидесяти театрах шла — и везде запретили?

— Не только пьесу. Книгу запретили, два сценария запретили.

— Что творят! — вздохнул Вергасов. — Пахнет тридцать седьмым годом.

В это время дверь тихо растворилась, и в комнату совсем уж бесшумно вошел курносый человек неприметной наружности. Вошел и тихо присел в сторонке с выражением пассажира в ожидании поезда.

— Но я не понимаю, — сказал Вергасов, как бы продолжая начатый разговор. — Как же так?! Как получилось, что вы, советский писатель, приняли участие в провокационной и дурно пахнущей акции, имеющей, как коммунист, скажу вам прямо, антисоветский характер?!

Тут еще некий субъект сунул голову в дверь и поманил вошедшего.

Тот встал и словно растворился.

— Да, — сказал Вергасов, встряхнувшись, — нехорошо получается… Не понимаю, как это можно связывать… Ну, подписал ты какое-то письмо, заступился за кого-то… Ну пусть даже ты не прав…

В это время курносый (как я потом узнал, это был некий Ануров, инструктор горкома КПСС) опять просочился в комнату.

— Но если вам, — ловко сменил тональность Вергасов, — товарищи говорят, что вы не правы, почему вы этого не слышите? Почему вы упорствуете в своих заблуждениях? Если уж совершили ошибку, так имейте мужество это признать. Но если вы настаиваете на своем, то это уже не ошибка, а сознательный антисоветский поступок…

И я в который раз убедился, что чеховский околоточный надзиратель Очумелов бессмертен.

Последние симпатии интеллигенции к Хрущеву развеялись после разгрома им выставки в Манеже 1 декабря 1962 г.

15 октября 1964 года на квартире Камила Икрамова мы отмечали день рождения Ирины. Гостями были чета Тендряковых и я. Обсуждали свежую новость: заговорщики во главе с Брежневым сместили Хрущева. Все были взволнованы. Что сие событие означает и что нас ждет в ближайшем будущем? Возможен ли возврат к сталинизму? Сходились во мнении, что, пожалуй, возможен.

За годы правления Хрущева все, что он делал, было не реформами, а полумерами. В литературе это чувствовалось больше, чем где бы то ни было. Несмотря на объявленный ХХ съездом КПСС «курс на преодоление культа личности», писатели-сталинисты открыто выражали недовольство и печатались без проблем и последствий. «Левая» пресса их время от времени покусывала, но никто из них не удостоился травли, которой подверглись Борис Пастернак и Владимир Дудинцев, никого из них так не ругали, как Александра Яшина за его «Рычаги» или Даниила Гранина за рассказ «Собственное мнение». А во время посещения Манежа и последовавших за ним кремлевских разборок Хрущев проявил себя и вовсе как невежда и самодур. Выдающихся художников и писателей грубо оскорблял и грозил им всякими карами.

Все это мешало нам жалеть Никиту Сергеевича, но было ясно, что новые правители будут похуже. Хотя поначалу их намерения декларировались лишь многозначительными намеками. Альберт Беляев, заведовавший тогда в ЦК литературой, а в 80-х ставший чуть ли не прорабом перестройки, назвал время правления Хрущева позорным десятилетием. Предсовмин СССР Алексей Косыгин пообещал, что теперь с гнилой политикой Хрущева будет покончено. Что эти намеки означают, стало ясно после ареста год спустя Андрея Синявского и Юлия Даниэля за то, что они (о ужас!) нелегально (а как это можно было сделать легально?) передавали свои рукописи за границу и печатались там (до чего докатились!) под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак. Делали это они много раз и много лет. Их долго искали и наконец нашли. Рассказывали странную вещь, что наша разведка за выдачу авторов передала ЦРУ (баш на баш) чертежи сверхсекретной подводной лодки. Как выразился один мой знакомый, власть ничего не пожалела, чтоб самой себе набить морду.