Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)

Стыдно, товарищи!»

Узнав об этой резолюции от Аси Берзер, я потерял интерес к каким бы то ни было суждениям Твардовского обо мне, хотя понимал, что читал он повесть в дурном настроении, со сломанной ногой, с обидой на Солженицына, с тревогой за будущее журнала. Но все-таки его мнение было больше, чем несправедливым — оно было нечестным. Повесть и мне, и многим казалась лучше всего напечатанного мной в «Новом мире», лучше того, что Твардовский когда-то энергично хвалил. Суждение А.Т. было нечестным еще и потому, что я был гонимым (гораздо более чем журнал), а он, вместо того, чтобы признать этот факт, придумал оскорбительную причину для отказа. Настолько оскорбительную, что я даже не оскорбился — воспринял резолюцию как не достойное уважения самодурство.

Несмотря на то, что «Новый мир» для меня теперь стал так же закрыт, как все другие издания, угрозу, нависшую над ним, я воспринимал остро. Вместе с другими «новомирскими» авторами ходил в журнал, как на работу. Некрасов, Тендряков, Трифонов, Домбровский, Светов, я — мы фактически дежурили каждый день на первом этаже, ловя новости.

Во всякой драме бывает место смешному. Твардовский в какой-то момент написал Брежневу. Через некоторое время Брежнев ему позвонил, говорил с ним ласково, вспоминал «Теркина», коего, конечно же, был поклонником, обещал принять А.Т. и обсудить ситуацию. Твардовский срочно вышел из запоя и сидел в редакции, с утра до вечера, в темном костюме с галстуком, готовый явиться в Кремль. Ожидание было длительным и напряженным. Как-то пьяный Некрасов поднялся на второй этаж, прошел мимо Софьи Ханановны, говорившей с кем-то по телефону, открыл дверь в кабинет А.Т. и крикнул: «Брежнев звонит!» Твардовский выскочил в приемную, выхватил трубку из рук секретарши. Некрасов захохотал. Твардовский покрыл его матом.

Кто-то сказал, у Жоры Владимова есть возможность передать обращение «самому» от какого-нибудь солидного лица в защиту журнала. Разумеется, не из рук в руки. Дело в том, что у его жены Наташи Кузнецовой были хорошие связи с цирковым миром. А любовником дочери Брежнева тогда был артист цирка цыган Борис Буряцэ, через несколько лет из-за купли-продажи бриллиантов кончивший дни в тюрьме. Такая вот была выстроена цепочка.

Солидное лицо нашлось — Константин Симонов. Он написал письмо. Осталось его передать адресату. Владимову позвонили, прося приехать за письмом. «Это не нужно, — ломая сценарий, ответил Жора, — пусть Симонов сам сдаст его в окошко в шестом подъезде ЦК, в отдел писем». То есть предложил обычный путь, доступный всем и не гарантировавший доставку письма адресату.

Твардовского сняли. «Новомирские» авторы написали письмо, уж не помню кому, с обещанием бойкотировать новую редакцию. Письмо приносили на подпись и мне. Я отказался его подписать — мне бойкотировать было нечего. Я и в том «Новом мире» был уже автором нежелательным, и при новом составе редакции мне в журнале печататься не грозило.

Вскоре подошло шестидесятилетие А.Т. Опальному юбиляру вместо «Гертруды» (Героя Социалистического Труда) дали всего лишь орден Ленина. Хотя колебания на этот счет в Кремле были. Ходил слух, что один из писательских начальников Константин Воронков (сколько же их, теперь забытых, а в то время облеченных властью ничтожеств «руководили» нашей литературой!) сказал Твардовскому: «Вел бы себя осмотрительней, дали бы Героя. На что Твардовский будто бы ответил: «Никогда не знал, что Героя дают за трусость».

Юбилей он отмечал на даче в Красной Пахре, в кругу коллег по «Новому миру». Я послал ему телеграмму. Помню, как мучился, сочиняя, ничего не придумал, кроме пожеланий здоровья и творческих успехов. Подписался «бывший автор бывшего «Нового мира». Мне рассказывали, что телеграмма была зачитана вслух с полным уважением к «бывшему автору».

Некоторое время спустя, заехав к Тендрякову, жившему там же, в Пахре, я застал у него А.Т. Он выглядел нездоровым, хромал, опираясь на палку. Поздоровался со мной с неожиданной теплотой.

Я спросил, как его дела. Он ответил:

— А что мои дела? Я теперь пенсионер. Но при том все-таки государственный поэт, и мне никто ничего плохого не сделает. А вот вас ждут серьезные испытания. Настают времена, когда надо уметь прогибаться. А вы этого, кажется, не умеете.

Тут же стал довольно зло ругать Солженицына за то, что действует, считаясь только со своими интересами, и еще за то, что отрастил бороду. Рассказывал, что недавно его «вызвал» к себе работник ЦК Павленок (еще одно забытое ничтожество, которое не приглашало, а «вызывало» к себе), спрашивал, как здоровье и настроение. Твардовский ответил, что здоровье по возрасту, а настроение… «Вы, кажется, белорус? — спросил он Павленка. — Так вот, как говорят в Белоруссии, «пережили лето гарачее, переживем и говно собачее».

Но разгрома журнала пережить ему не пришлось. Вскоре у него был обнаружен рак, на фоне рака случился инсульт, его лечили, но он был безнадежен.

Как-то мы с Некрасовым приехали к Тендрякову, от него пошли втроем к А.Т. Нас встретила его жена Мария Илларионовна, которая просила ни о чем серьезном не говорить и долго не задерживаться. Твардовский так похудел, что узнать его было почти невозможно. О своем диагнозе он, кажется, не знал. У нас тогда онкологическим больным всегда врали до конца, что они больны чем-то совсем другим, излечимым. И больные (загадка человеческой психики) охотно принимали эту ложь.

Речь А.Т. после инсульта была затруднена. Мы трое о чем-то говорили ему бодрыми голосами. Он слушал, ничего не отвечая, загадочно улыбался, но я не знаю, понимал ли он при этом что-нибудь. Только под конец, в ответ на какой-то вопрос, а, может быть, и невпопад сказал раздраженно и по слогам: «Не и-ме-ю по-ня-ти-я». Все время курил свои «Ароматные», кашлял и сплевывал мокроту в баночку из-под майонеза.

На его похоронах я не был.

Диссидентское движение в Советском Союзе на первом, романтическом этапе своего развития началось с протестов против судилищ над людьми, не совершавшими никаких преступлений. Потом оно разветвилось. Евреи отстаивали право на эмиграцию, крымские татары — на возвращение в Крым. Кто-то стал бороться за свои трудовые права. Сахаров — за отказ от применения ядерного оружия и за сближение капиталистической и социалистической систем во благо всего человечества. Верующие — за право свободно посещать храмы, не регистрировать крещения и браки, за вывод Церкви из-под гэбэшного колпака. Писателям и художникам (к сожалению, очень немногим), естественно, дороже всего была свобода творчества.