Николай Ивеншев - Дочкино

В торговом ряду, за дощатым грязно — зеленым прилавком она стояла, как вкопанная: бледное лицо с плотно сжатыми губами. И глаза ничего не выражали, мертвые. Она вкопалась в землю, кукла, тряпичная самодельная кукла. А продавала Мария Васильевна Ермишина дочкины: пальто с мягким норковым воротником, меховую шапочку, две вязанных из мохера кофты, платья и разную нательную мелочь.

Я близко знал эту пожилую женщину, потому что дружил с ее дочерью. В первый раз, когда я увидел Марию Васильевну на барахолке, то опешил. Мне стало неприятно, неудобно, стыдно. И не хотелось попадаться на глаза женщине, так‑то она бережет память о дочери.

Но потом, уже после своего бегства, по заулочкам-закоулочкам, подальше от «опасного» места, потом я понял, почему Мария Васильевна торгует вещами покойной Оленьки. Я рассуждал так. Вот если бы добрейшая Мария Васильевна была бы садовницей, она в память о своей незабвенной дочке насажала бы цветов. Но Мария Васильевна всю свою жизнь проработала в торговле. Она искренне считала свою былую профессию самой главной. И, продавая дочкины шапку, пальто, лифчик, она как бы вспоминала, то бишь поминала Оленьку. Вот, мол, купили шапочку, и теперь часть ее Оленьки гуляет по белу свету. Оленькина шапка приносит кому‑то радость, удовольствие.

А может, она все‑таки кривила душой и продавала вещи из‑за нужды? Нет. Она ведь что делала? Каждое утро устремлялась к шкафу. Словно клетку с чем‑то живым открывала его. Одним махом — р — раз. Все‑таки успевала поймать глазами стул, спастись от обморока. Вещи тянули к себе больше фотографий. Однажды все это увидел Алексей Иванович, муж. Он тихонько сел на другой стул и тихим, решительным голосом приказал: «Продай! А то сожгу !»

Сжигать Мария Васильевна не дала, не потому, что жалко добра, а потому, что ей мнилось, что платья, кофты, все таит в себе живую Оленькину суть.

Вещи оказались устойчивее дочери. Три месяца Оленьку упорно точил рак. Дочь таяла, как вешняя сосулька. Мать видела и другое: как лживо ведет себя Оленькин муж, как ловко он умеет изобразить сочувствующего. Зять Василий — вот кто действительно неистребим, словно колорадский жук. Вот его вроде раздавили, а жучина из‑за другого картофельного куста прет: крепкий, ладный, блестящий, с манерами крутого начальника. Жена тает, а у Василия — дружки, карты, долгие командировки известного свойства.

Мария Васильевна знала, что зять давно изменяет своей жене. Как‑то в хорошее время заикнулась было об этом, но Оленька ее оборвала: «Мама, я люблю его, а кого он любит, мне глубоко безразлично. И я буду обожать его, если он загуляет со всеми женщинами нашего городишки». Не дочь — боярыня Морозова. Перед смертью Оленька не мать позвала на последнее слово, не дочек своих, а этого колорадского жука.

По веранде еще Василий шел с брезгливой миной на смуглом лице, а как в комнату к умирающей зашел, так и преобразился, стал ниже ростом, слезы выступили.

Все это я знал, слышал, видел, все это я собрал по кусочкам из своей памяти в ту бессонную ночь. Тогда я то ли опился кофе, то ли ветер на улице выл, как голодная собака, мешал сну. Лихорадочно думалось обо всем. Лезли в голову картины того тягостного дня похорон. Для нее сбили аккуратный, красивый гроб. Бог мой, что я плету! Разве есть красота у смерти?!

— Как живая, — гудели у гроба.

— Царевна в хрустале! — восхищалась ее сослуживица, весьма влиятельная дама в трауре. Легкое, дымчатое платье, черный поясок, схвативший волосы, агатовые сережки. Очень она нравилась сама себе, это было видно невооруженным глазом. И рядом стояли такие же. Вот мастер мясокомбината Виктор Петрович Зайчиков. Он доволен тем, что оказался милосердным, выделил на поминки мясца по дешевке. Вот Сережка Столяров… Но разве я смею осуждать их, если во мне ядовитым, гадким ручейком пробивается: «А я пережил Оленьку, пережил, пережил!»

Но и себя зря корю, ведь на меня тут же накатывает другое — Оленьки больше никогда не будет. Я ее никогда не увижу. Растворится красивая, добрая, умная, лучше меня женщина.

Ее изящный гробик опустили аккуратно, церемонно. А рядом была выкопана другая могила. К ней подкатил темно — синий грузовик с белой печатью на кабине. Из кузова тяжело выпрыгнули солдаты в вылинявших гимнастерках. Четверо. Они резко, со скрежетом, откинули задний борт и деловито ссунули из кузова плохо сколоченный, неструганый ящик. Это был, нетрудно догадаться, тоже гроб. И этот ящик уронили в яму так небрежно, словно в нем помещалась чужая блудливая дохлая кошка. Немедля служивые закидали могилу волглым суглинком.

С какой нескрываемой наглостью, цинизмом все в мире смешалось, как через время смешаются в желтой землице голеностопные суставы многими любимой женщины и презренные позвонки забулдыжки.

В автобусе ко мне подсел Оленькин отец. У него — сухие глаза. И Алексей Иванович, оборотив ко мне небритое лицо, заговорил о политике, о чем сейчас в газетах пишут. Я изумился. Зачем сейчас об этом?

Но искусанные губы Алексея Ивановича? Я понял, что разговор о газетных новостях — это инстинкт самосохранения. Чтобы не рехнуться. Это — мужество. Я оказался менее отважным и речь о том, сколько намолотили к сегодняшнему дню риса, не поддержал. Алексею Ивановичу собеседник не был нужен. Он разговаривал с пустотой.

Покойная Оленька меня не волновала как женщина, хотя я не стар. Всегда при встрече с миленькими особами женского пола я как бы примериваю их к себе. Иногда все это происходит минутно. Вся моя амурность к ним выражается в невинной мысли: «А неплохо бы погладить ее ладошку». И все. Я женат, привык к семейной жизни, ленив и оттого не способен на любовные глупости. И, вообще, я равнодушен к правильным женщинам. Мне нравятся лгуньи, порочные, даже — глупышки, говоря короче, женщины с изъяном. В них — поэзия, а в правильных — одни нудные уроки чистописания.

И Оленька, красивая женщина, похожая на французскую певицу, меня не трогала как мужчину. Раз только во мне пробилось чувство родственного единения с Оленькой.

Это было на пикнике. В предгорье. Мы брели по холмистому леску в веселой, чуть хмельной компании, счастливые от природного разноцветья, свежего воздуха и легкого ощущения свободы.

Мы с Оленькой отбились от компании, потому как были увлечены спором о недавно виденном кинофильме. Внезапно набрели на узкий ручей. Он как бы висел в воздухе.

— Давай… по воде? — вопросительно взглянула на меня Оленька.

Мы разулись и ступили в воду. Ноги враз онемели, но анестезия была приятной. И приятно было то, что ручей омывал мои ноги и ступни красивой, чистой женщины.

Мария Васильевна Ермишина все‑таки упорно продала дочкино, все до тряпочки. Плохо расходилось белье, но она отдала его за копейки каким‑то нищим.