Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик

Когда я объявил, что был тренером его брата, что‑то в нашей кабине изменилось. Мне показалось, что ребята протрезвели. Я почувствовал, что планка отношения ко мне сразу поднялась. «Да-

вай, Магомет, поторапливайся, наш гость запаздывает», — сказал мой новый поклонник другу, сидевшему за рулем.

О скорости нашего КамАЗа, занимавшего всю ширину дороги, я и раньше мог судить по тому, как встречные легковушки жались к кювету. А теперь и вовсе наше движение становилось опасным для всей трассы. Надо было что‑то предпринять. Учитывая рыцарский настрой ребят, я сказал: «Знаете, я еду к даме и мне не хотелось бы на грузовике к ней подъезжать. Завезите меня в Белореченск, а там я возьму такси». Такой довод их убедил. В Белореченске меня посадили на такси, предварительно расплатившись с таксистом. По учтивости таксиста, его вниманию и предупредительности я понимал, что расплатились с ним щедро. Таков был второй отзвук на мою кратковременную тренерскую работу двадцать лет спустя.

Прошло после этой встречи еще 12 лет. В 1990 году, в связи с переизданием моей монографии издательством Ростовского университета, мотаюсь в Майкопскую типографию, которая осуществляла набор книги. Недалеко от типографии мужчина колоритной кавказской внешности, которого я обхожу, с адыгским юмором, придавая грустный оттенок словам, говорит: «И Хагуров, бывший наш тренер по боксу, уже не узнает нас…». Тут я ему отвечаю: «Раз ты говоришь о боксе, могу сказать, какого аула и когда ты учился в десятом классе, — это было в ауле Габукай в 1960году».

Мы рассмеялись. Моим «боксером» на этот раз оказался один из ведущих художников Адыгеи Кат Теучеж. Он пригласил меня в свою мастерскую, подарил свою превосходную книгу. Вспоминая прошлые годы, и он подчеркивал роль тех тренировок.

Об эти встречах я бы не рассказывал, если бы их главным действующим лицом не был Евгений Давыдович. Понятно — за три месяца тренировок я никакому боксерскому мастерству обучить ребят не мог. Но, вероятно, я кое‑что воспринял из богатого педагогического арсенала Учителя. Это и зажгло в ребятах огонек, который периодически встречался на моем жизненном пути. В том‑то и природа этого огонька, что будучи однажды зажженным, он горит всю человеческую жизнь.

Евгений Давыдович Коган, сам этого не замечая, является талантливым педагогом. И лишь после этого он — тренер по боксу. Тренировки, соревнования, бои — все это были средства. Они служили главной цели — воспитанию характера, воли, умению побеждать свою слабость. Особенно запомнились тренировки. Лишь потом, повзрос

лев, мы поняли, как глубоко они были продуманы, как эффективно прививали трудолюбие, упорство. Наш тренер прекрасно понимал, точнее чувствовал, все особенности, все слабости и все потенции подросткового и юношеского возраста. Все они фокусировались на главной задаче: помочь, а если нужно, и заставить будущего мужчину победить свои слабости — и безволие, и лень, и неуверенность с трусостью, и заносчивость вместе с бравадой.

Мощной профилактикой против всего этого были тренировки и соревнования. Семь потов мы проливали на тренировках, колоссального душевного напряжения требовали соревнования. Все это вначале, но зато потом приходило столь необходимое всякому юноше ощущение уверенности, силы. Это проявлялось во всем, в первую очередь, в учебе, в отношениях с друзьями и недругами. Все тренировки сопровождались беседами. Они были немногословными, но запоминались. Отношение ко всем было ровное, уважительное. Никаких любимчиков или изгоев.

Два года назад я заметил определенные боксерские задатки у своего племянника — 14–летнего Муратика. Устроил его в секцию. Он походил месяц и бросил. В беседе с ним выясняется главная причина — тренер матерится, делит ребят на любимых и нелюбимых. Такого в школе Когана невозможно и представить. За шесть лет занятий боксом я не слышал, чтобы ребята на тренировках или после нецензурно выражались. Если приходили блатные, они или преображались, или отсеивались сами.

Вспоминаю соревнования на первенство вузов края в 1957 году. В вузовской боксерской среде я уже считался одним из сильных, сам это сознавал и потому к соревнованиям, в отличие от других ребят нашей команды, не очень готовился, пропускал тренировки. На одной из них он передавал через ребят мне «привет». Это было предостережение, как вскоре оказалось, оправданное. В первом же бою достался мне противник и достаточно техничный, и физически очень сильный. С трудом продержался до конца раунда и вернулся в свой угол не только побитый, но и морально подавленный.

Евгений Давыдович не был у меня секундантом, потому что в том году он тренировал и команду политехнического института, из которой был мой противник. Будучи тренером и моего противника, он не мог быть моим секундантом по моральным соображениям. Однако, увидев мой первый раунд, он подошел к нашему углу и, когда секундант закончил процедуру моего интенсивного отдыха, толь

ко и сказал: «Юра, ты что его боишься? Я тебя не узнаю!». И этого было достаточно! Усталость и с нею подавленность и неуверенность исчезли мигом. Я стоял посреди ринга раньше, чем прозвенел гонг, и с нетерпением ждал противника.

Во втором раунде я ошеломил и его, и судей, сразу произвел перелом в поединке. Мой противник с трудом продержался до конца боя и явно проиграл. Никто не понял причины столь резкой перемены в нашем поединке. А заключалась она в том, что Евгений Давыдович владел секретом закона превращения моральной энергии в физическую. К нам, как правило, он обращался по фамилиям, и то, что он обратился ко мне по имени, означало доверие. Больше всего мы боялись проявить перед ним трусость, на которую он мне намекнул, а эта боязнь превратилась, как ни странно, в смелость в бою. Словом, он знал, когда и что нам говорить. Евгений Давыдович был первоклассный тренер, но для него, повторяю, этого определения мало. Он был Учитель, и то, что вкладывал в ученика, оставалось на всю жизнь.

Приведу еще пример из своей биографии.

Первый раз я защищал свою докторскую диссертацию в 1989 году в совете по «закрытым» диссертациям, потому что остальные советы в Институте социологии АН СССР находились в состоянии затянувшейся перерегистрации. Но какая могла быть секретность в социологии в 1989 году?!

Я выполнил формальности по «закрытию», точнее «засекречиванию», сам формально отнесся к этой закрытости, полагая, что разговор будет по — существу, и вышел на защиту. Но мои враги ловко воспользовались проблемой «закрытости» и организовали не по содержанию работы, а именно по «закрытости», шабаш. Голосование, хотя формальным, большинством было в мою пользу (а как иначе — ведь никто не критиковал содержание работы), но было таким, что ВАК не мог не обратить внимание: там потребовали «усилить закрытость». Я это расценил как продолжение нечестной борьбы и забрал диссертацию. Короче говоря, я был нокаутирован самым подлым, нечестным образом. Однако, когда немного отошел, понял, что хотя враг коварен, но труслив и слаб, и потому старается бить не по содержанию, а по форме. Я вышел через год на открытую защиту, подобрав честных «судей», и персонально пригласил своих недругов. Они не явились, защита прошла превосходно, и первым, кому захотелось обо всем рассказать, был Евгений Давыдович. Ведь упор