Томас Пинчон - Радуга тяготения

А это Йозеф Омбинди, вот кто, предводитель Пустых. Но несколько секунд, пока он не перестал улыбаться, Энциану казалось, что это призрак Орутьене.

— Поговаривают, что дитя Окандио тоже убито.

— Вранье. — Чавк.

— Она — моя первая попытка предотвратить рождение.

— И твой убийственный интерес к ней не иссяк, — чавк, чавк. Он знает, что дело не в этом, но Омбинди его раздражает.

— Суицид — свобода, доступная даже низшим. А ты отказываешь в ней народу.

— Идеологии не надо. Лучше скажи, твой друг Оуруру собирается раскочегарить ЖК-генератор? Или меня в Гамбурге ждет забавный сюрприз?

— Ладно, без идеологии. Ты отказываешь твоему народу в свободе, которая доступна даже тебе , оберст Нгарореру. — И опять улыбается, точно призрак того, кто сегодня пал. Нащупывает, пихает, что? что? что ты хочешь сказать, оберст? а потом замечает, какое усталое у Энциана лицо, и понимает, что это не липа. — Свобода, — шепчет с улыбкой, серенада под черными небесами, очерченными ядовито-оранжевым, рекламный ролик, что полнится ужасом катаров пред обычаем запирать души в тела новорожденных, — свобода, которую ты скоро сможешь осуществить. Я слышу, как душа твоя разговаривает во сне. Я знаю тебя, как никто не знает.

Чавк, чавк, ой, надо же было отдать ему расписания дежурств, да. Ох, ну что я за идиот. Да, он может выбрать ночь…

— Ты глюк, Омбинди, — в голосе паники ровно столько, чтоб, даже если не сработает, оскорбить на славу. — Я проецирую свой инстинкт смерти, а получаешься ты. Такой урод, что и во сне не приснится. — И выдает Улыбку Космонавта на целых 30 секунд, а по прошествии 10-ти Омбинди уже бегает глазами, потеет, поджимает губы, смотрит долу, отворачивается, озирается, но Энциан не отступает, о мой народ сегодня пощады не будет, Космонавтова Улыбка всё в радиусе мили окрашивает в застылое мороженое ИТАК раз уж мы настроились, может, все -таки поставим крышки на аккумуляторы, Джюро? Ну да, рентгеновское зрение, прямо сквозь брезент разглядел, считай, очередное чудо… эй, Власта, берешь следующую радиовахту, плюнь на то, что в списке, судя по журналу, с Гамбургом вечно одни технические переговоры, и я хочу знать, почему, хочу знать, что передают, когда дежурят люди Омбинди… на командной частоте переселенцев вся связь телеграфом, морзянка голосов не выдаст. Но операторы клянутся, что опознают почерк передающего. У Энциана Власта — одна из лучших, отлично имитирует руку почти всех людей Омбинди. Тренировалась — на всякий случай.

Остальные, всю дорогу недоумевавшие, собирается ли Энциан когда-нибудь выдвинуться против Омбинди, сейчас всё понимают по его лицу и походке… В общем, по одному его прикосновению к пилотке, обозначающему План Такой-То, люди Омбинди тихонько, без шума избавлены от всех дежурств на сегодня, хотя вооружение и боеприпасы при них. Этого у них никогда не забирали. Незачем. Энциан уязвим сегодня, как и всегда, — то есть до фига уязвим.

Толстый мальчик Людвиг — белый светлячок в тумане. Он играет, как будто он разведчик огромной белой армии, что всегда у него с фланга, по одному Людвигову слову готова спуститься с высот и втоптать черных в грязь. Но он их не позовет. Он лучше незримо пойдет с переселенцами. Там, у них, ему сращивать нечего. Он им не товарищ. Им есть куда идти. Надо идти с ними, понимает Людвиг, но отдельно, чужаком, не больше и не меньше во власти Зоны…

Мост над речкой. Редко-редко наверху проедет машина. Если задрать голову, увидишь целый склон шишконосных деревьев, что сумрачно взбираются по склону от обочины. Скорбно скрипят дерева над раною, что спроектирована в их терре, на их территории, их земле. Бурая форель мелькает в речке. В водоводе другие пряталыщики понаписали всякого на влажном своде стен. Забери меня, Костлявая, где тебя носит? Эти дни — хуже всего. Ты будешь как мирный сон. Прост сон, да? Пожалуйста. Приходи скорее… Рядовой Рудольф Нарис, 12.IV.45. Рисунок черным гримом коммандос — человек разглядывает цветочек. В отдалении — или просто помельче — вроде как женщина подходит. А может эльф какой. Человек не смотрит на нее (или на него). На среднем плане — стога. Цветок — точно пизда юной девушки. С небес взирает светило, лицо на нем покойное, как у Будды. Ниже кто-то нацарапал по-английски: Хороший рисунок! Кончай! — а еще ниже, другим почерком: Он КОНЧИЛ, дебил. И тебе тоже конец. Рядом по-немецки: Я всем сердцем любил тебя, Лизель — ни имени, ни звания, ни части или номера… Инициалы, «крестики-нолики» — сразу ясно, что на одного; «виселица» — загаданное слово так и не дописали: GE__RAT __ — и повешенное тело даже в такую рань видно чуть ли не с другого конца водовода: дорога узкая, толком нет градаций тени. Из зарослей у обочины торчит спрятанный велосипед. Поздняя бабочка, бледная, точно веко, бесцельно подмигивает над свежей щетиной покоса. Высоко на склоне кто-то кромсает топором живое дерево… и вот здесь, и вот сейчас юная ведьма в конце концов находит Вацлава Чичерина.

Он сидит у реки — не уныл, не безмятежен, просто ждет. Пассивный соленоид ждет, когда включат. Он слышит ее шаги, смотрит, видит ее. Она — первое явление с прошлой ночи, на которое он посмотрел — и увидел. Ее рук дело. Вот какое заклинание она тогда произнесла, шелковой ластовицей, вырванной из ее лучших трусиков, обвязывая глаза кукле, его глаза, восточные и текучие, хоть ее длинный ноготь лишь наметил их в глине:

Да будет он отныне слеп ко всем, кроме меня. Да воссияет жгучее солнце любви в его глазах навсегда. Да укроет его моя тьма. Всеми священными именами Божества, ангелами Мельхидаэлем, Ягоэлем, Анфиэлем и великим Метатроном призываю тебя и всех, кто с тобою, — иди и исполни волю мою.

Секрет в том, чтобы сосредоточиться. Она вычеркивает все остальное: луну, ветер в можжевельнике, диких собак, блуждающих в ночи. Она вся собирается на воспоминании о Чичерине, о неверных его глазах — пусть оно нарастает, свой оргазм она приноравливает к заклинанию, и в финале, называя последние Священные Имена, она кричит, кончая, не касаясь себя пальцами, воздев их к небу.

Потом ломает надвое кусок волшебного хлеба и съедает половину. Вторая — для Чичерина.

И вот он берет хлеб. Мчит река. Птица поет.

Ближе к ночи, когда любовники нагишом лежат на холодном травяном берегу, слышно, как по узкой дороге приближается автоколонна. Чичерин натягивает брюки и вылезает — может, удастся выклянчить еды или сигарет. Мимо проходят черные лица, mba-kayere, кое-кто посматривает с любопытством, другие слишком поглощены своим изнеможеньем или плотной охраной крытого фургона, в котором едет боевая часть 00001. Энциан на мотоцикле останавливается, mba-kayere , поговорить с исшрамленным, небритым белым. Они посреди моста. Говорят на ломаном немецком. Чичерину удается выхарить полпачки американских сигарет и три сырые картофелины. Двое кивают друг Другу — не вполне формально, не совсем с улыбкой, Энциан выжимает сцепление и продолжает странствие. Чичерин закуривает, глядит им вслед, дрожит в сумерках. Затем возвращается к деве своей младой у реки. Надо бы поискать дров, пока совсем не стемнело.