Томас Пинчон - Радуга тяготения

Это магия. Само собой — но необязательно иллюзия. Уж точно не впервые человек, сам того не ведая, прошел мимо брата своего на кромке вечера, вполне возможно — навсегда.

Город теперь вымахал такой высоченный, что лифты — развлечение дальнобойное, с салонами внутри: пухлые кресла и банкетки, буфеты, газетные киоски, где между остановками успеваешь пролистать целый номер «Лайфа». Для тех заячьих душ, что первым делом ищут на стенке лифта Сертификат Безопасности, лифты укомплектованы девушками в зеленых пилотках, зеленых бархатных басках и сужающихся брючках с желтыми лампасами — женская разновидность «зута»; девушки подкованы во всевозможном лифтовом фольклоре, и работа их — вас успокоить.

— В начале, — пищит Мышла Пяти из Карбон-сити, штат Иллинойс, улыбаясь профилем в пустоту, подле латунного муара ромбовидных клякс, что летят, летят мимо вертикальными тысячами, — ее взрослеющее лицо, мечтательное и прагматичное лицо Королевы Кубков, никогда не ищет тебя, неизменно преломляется под неким заданным углом в буро-золотом мареве, что вас разделяет… утро, цветочник в глубине лифта, парой ступенек ниже, за фонтанчиком, спозаранку принес свежие ирисы и сирень, — до Вертикального Решения, весь транспорт был, по сути дела, двумерным — а, я догадываюсь, о чем хотите спросить вы… — и девушка посылает говоруну улыбку, приятельскую и — для этого завсегдатая лифтов — непрелом-ленную… — «А как же самолеты , а?» Вот о чем вы хотели спросить! — вообще-то он хотел спросить о Ракете, и все это понимают, но сей предмет любопытным манером табуирован, и сейчас обходительная Мышла дала повод, прямо скажем, к насилию, к насилию подавления — отбеленная крахмальность утреннего сентябрьского неба против восхода и шлифовальной грани утреннего ветра — в этой уютной кубичности, что так плавно взлетает сквозь пространство (пузырек всплывает в кастильском мыле, а вокруг все залито зеленью тягучей молнии), мимо уровней, где уже кишат головы, бурлят ярче молок и икры в море, мимо уровней, погруженных в темноту, не отапливаемых, отчего-то запретных, странным образом опустошенных уровней, где никто не бывал с тех пор, как закончилась Война ааааа -аххх! с воем проносимся мимо, — обыкновенное аэродинамическое взаимодействие, — разъясняет терпеливая Мышла, — нашего граничного слоя и формы отверстия в тот момент, когда мы его минуем…

— Ой, то есть до того, как мы к нему приблизимся, — орет другой завсегдатай, — у него другая форма?

— Именно, приятель, и после того, как мы его пройдем, — тоже, — отмахивается Мышла, иллюстрируя свой тезис преувеличенным кривляньем рта, губки-поджать-расслабить-улыбнуться, — иззубренные дыры ревут, рвутся одиноко вниз, уже истории, попранные вашими подошвами, рев гнутый, как нота на губной гармонике, — но отчего же, пролетая мимо, молчат населенные этажи? где горят огни, приветливые, как рождественские вечеринки, этажи, что манят в чащи стеклянных граней или ограждений, добродушно ворчит кофейный аппарат, ох батюшки, вот и еще один день, привет, Мари, девоньки, куда вы запрятали чертежи на «SG-1»… что значит, Полевые Оперативники забрали… опять? а у Проектировщиков, стало быть, и прав никаких нет, когда оборудование отправляется в Поле (Der Veld) — это же все равно что ребенок убегает. Вот оно как. Разбитое сердце, мамина молитва… Позади медленно затихают голоса Любекского Певческого Клуба Гитлерюгенда (нынче мальчики распевают по офицерским клубам Зоны под своим гастрольным названием «Ледерхозены». Все одеты соответственно, и поют — когда слушатели подходящие — спиной к аудитории, обернув через плечо лукавые личики, кокетничая с бойцами:

с блеском слаженно виляя попами, которые светятся сквозь кожаные штаны, до того тугие, что отчетливо видны сокращения ягодичных мышц, и не сомневайтесь: ни один хуй в зале не остался спокоен при виде этого зрелища, и едва ли отыщется взор, не галлюцинирующий о материнских розгах, шлепающих по голым задам, о восхитительных красных рубцах, о суровом и прекрасном женском лице, оно улыбается, ресницы опущены, лишь промельк света в каждом глазу, — еще только обучаясь ползать, ты чаще всего видел икры ее и ноги — они питали тебя силою вместо ее грудей, и постепенно ты узнавал запах ее кожаных туфель, и чудесный аромат поднимался, докуда хватало глаз, — до ее колен, а может — от тогдашней моды зависело — до бедер. Ты был младенцем пред кожаными ногами, кожаными ступнями…).

— Возможно ведь, — шепчет Танатц, — что эта классическая фантазия запечатлевается у нас подле материнских колен? Что где-то в плюшевом альбоме мозга притаился ребенок в костюмчике Фаунтлероя, симпатичная французская служаночка, что молит о порке?

Людвиг ерзает весьма объемистым задом под ладонью Танатца. Обоим не полагается выходить за свои периметры. Но они все равно выскользнули на участок границы, в холодные кусты, посреди которых умяли себе гнездо.

— Людвиг, чуток С и М еще никому не навредил.

— Это кто сказал?

— Зигмунд Фрейд. Откуда мне знать? Но почему нас обучили рефлекторно стыдиться всякий раз, когда всплывает эта тема? Почему Структура допускает любые сексуальные повадки, кроме этой? Потому что подчинение и господство — ресурсы, которые нужны Структуре, чтобы выжить. Нельзя растрачивать их впустую на личный секс. На любой секс. Ей нужно наше подчинение, чтобы сохранить власть. Нужна наша жажда господства, чтобы кооптировать нас в свою властную игру. От нее никакой радости, только власть. Говорю тебе, если б можно было повсеместно внедрить С-М на уровне семьи, Государство бы скопытилось.

Это садо-анархизм, и ныне в Зоне Танатц — ведущий теоретик его.

Наконец-то Люнебургская пустошь. Ночью была стыковка с группами, везущими баки с горючим и окислителем. Группа хвостового отсека на целое утро оседлала радиоволны — все пыталась сделать засечку места, лишь бы небо расчистилось. Поэтому сборка 00001 происходит еще и географически, Диаспора навыворот, семя изгнанья разогналось центростремительно, скромно предвосхищая гравитационный коллапс, конденсацию Мессии из падших искр… Помните историю про паренька, который ненавидит креплах? Ненавидит и боится, весь идет ужасной такой зеленой сыпью, рельефными картами покрывающей тело от одного соседства с креплахом. Мамаша ведет паренька к психиатру. «Страх неведомого, — диагностирует серое преосвященство, — пусть посмотрит, как вы готовите креплах, ему полегче будет приспособиться». Дома, у матери на кухне. «Итак, — грит мать, — я сейчас приготовлю сюприз — пальчики оближешь!» — «Ух ты! — кричит паренек, — клево, мам!» — «Смотри, я просеиваю муку и соль, вот какая у нас получилась горка». — «Мам, это что — гамбургер? ух ты!» — «Гамбургер, да еще с луком. Видишь — я их жарю в сковородке». — «Ну надо же, скорей бы уже! Красота! А теперь что?» — «Делаю из муки такой вулканчик и туда разбиваю яйца». — «Можно я помогу месить? Ух ты!» — «А теперь я раскатаю тесто, видишь? вот так ровненько, я его сейчас порежу на квадратики…» — « Круть , мам!» — «А теперь я ложкой кладу чуточку фарша в квадратик, а теперь складываю квадратик в треу…» — «ГАААА! — орет малец в полном ужасе. — Креплах!»