Антоний Либера - Мадам

Однако усилия Ежика не пропали даром. Менее чем через год они увенчались успехом. Он получил заграничный паспорт — «частный» (не путать с «административным» и, тем более, «служебным»; были еще «консульские» и «дипломатические»). И начал выезжать во Францию. Как правило, это происходило летом, во время отпусков, когда академическая жизнь замирает и у них, и у нас. То есть с профессиональной точки зрения эти визиты особой пользы не приносили, он мог лишь воспользоваться архивами и библиотеками. Но в смысле изучения страны и, особенно, памятников материальной культуры переоценить эти поездки невозможно. Жить приходилось в страшной нужде. Из Польши легально он мог вывезти не более пяти долларов. Других средств (гонорары за статьи, одноразовая помощь от каких-нибудь фондов, на которые могли оказать влияние благожелательно настроенные к нему французы) едва хватало на пропитание. То есть если он хотел с максимальной пользой употребить отпущенное ему время, то должен был отказывать себе буквально во всем. Рестораны, кафе, самые скромные покупки в расчет не принимались. Музеи он посещал только по тем дням, когда разрешался бесплатный доступ, а в театры и кино ходил, когда его кто-нибудь приглашал.

И все же, несмотря на нищету, он чувствовал себя другим человеком. Свободным, не затравленным. Избавившимся от напряжения, подозрительности и страха, что любое столкновение с действительностью грозит конфликтом и болезненной травмой, а в результате его опять раздавят, унизят и оплюют. Здесь он этого не чувствовал. Здесь, хотя он был никем — иностранцем с Востока, почти без гроша за душой, — он не боялся. Оставался спокойным. Нормальным.

Но внутренняя безмятежность нарушалась, как только подходило время отъезда.

— Это как ррецидив болезни! — с болью в голосе выкрикивал Ежик. — Изо дня в день чувствуешь себя все хуже, терряешь силы, впадаешь в депррессию. Тобой овладевает безнадежность и апатия… Погоди, я тебе кое-что пррочту, — он резко повернулся к книжным полкам и вынул из расставленных рядами книг какой-то французский том. — Послушай, — и начал читать (привожу в переводе):

Когда они приезжают в Европу, они веселы, свободны, довольны, как расседланные кони или выпущенные из клетки птицы; мужчины и женщины, молодые и старые, все счастливы, как ученики на каникулах; те же самые люди, возвращаясь, имеют физиономии кислые; они угрюмы и беспокойны, говорят мало, отрывочными фразами, и на их лицах проступает печаль. Основываясь на этих наблюдениях, я прихожу к заключению, что страна, из которой они уезжают с такой радостью и в которую возвращаются с такой печалью, должна быть ужасной.

— Ты понял или тебе перревести?

— Понял, это несложно, — ответил я тихим голосом, потрясенный всем услышанным.

— Как ты думаешь, о ком тут идет рречь? — наседал тем временем Ежик. — К кому относятся эти слова?

Я пожал плечами:

— Не знаю… понятия не имею.

— К ррусским! — воскликнул Ежик, — девятнадцатого века! В перриод царрствования Николая Перрвого. Понимаешь, что это значит?… Мы уже такие же, как они! Нас уже перределали! То, что не удалось белому царрю, удалось кррасному!

— Кто написал эти слова?

— Господин марркиз де Кюстин. Фрранцузский арристокррат. В трридцать девятом году девятнадцатого века. Точнее говорря, он записал слова тррактиррщика из Любека, которрый прришел к такому выводу, неоднокрратно наблюдая прриезжих из Рроссии…

Я понимал, что дальше с Ежиком нет смысла разговаривать — искать к нему подходы, заманивать его и расставлять капканы, — чтобы вытянуть из него нужную информацию. К тому же у меня пропало вдохновение и желание продолжать игру. То, что я услышал в течение последнего часа, сильно поубавило мой интерес к личности Мадам. Я мечтал поскорее убраться отсюда, оказаться на улице и спокойно переварить ту массу мыслей и впечатлений, которыми меня неожиданно накормили. Поэтому, когда Ежик прервал, наконец, хотя бы на мгновение, свой импульсивный монолог, я этим сразу воспользовался и поспешил сказать:

— Благодарю вас за то, что вы уделили мне столько вашего внимания. Вы меня убедили. Полностью. Я не пойду на этот факультет. Теперь мне все понятно, — и встал со своего места.

— Пустяки, — заметил Ежик. — Ррад был чем-то помочь.

Когда мы вышли в коридор и Ежик зажег там свет, из своего кабинета выглянул пан Константы и присоединился к нам.

— Ну и?.. — спросил он.

— Получилось так, как вы хотели, — пожал я плечами, как бы признав его правоту. — Пан Ежик меня убедил.

— Это хорошо. Очень хорошо, — сказал пан Константы.

— Зачем ему этот сумасшедший дом! — снова заговорил Ежик, подводя итог своей миссии. — Это помешательство на заррубежных поездках и маниакальный стррах, что кто-нибудь там останется! Я еще избавил тебя, — он опять обратился ко мне, — от самых кошмаррных исторрий: как в этом болоте люди сходят с ума и пытаются слинять отсюда. И чем это оборрачивается; как для них, так и для тех, кто здесь остается. Эта атмосферра подозррений: вдрруг кто-то втихарря задумал побег, а кто-то только почву готовит. «Поехал!.. Веррнется? Не веррнется?… Не веррнулся!.. Кто следующий?… Попрросил убежища! Остался!.. Фиктивно вышла замуж…»

— Вы имеете в виду случай с доцентом Суровой-Лежье? — выпалил я неожиданно для самого себя.

Ежик умолк на мгновение и внимательно посмотрел на меня.

— Откуда ты знаешь? — спросил он наконец.

И тогда, уже полностью отдавая себе отчет, на какой риск иду, я сделал ход, открывающий королеву.

— От моей француженки, — спокойно ответил я. — Она писала у нее дипломную работу. И однажды, вспомнив об этом…

— Дипломную писала у Сурровой-Лежье? — не дал мне закончить Ежик.

— Если не ошибаюсь, она назвала именно эту фамилию…

— А кто та дама, которрая преподает тебе фрранцузский? Как ее зовут?

С трудом овладев голосом, я выдал ему бедную Мадам.

— Что?! — вскрикнул от изумления Ежик, и у него вырвался нервный смешок. — La Belle Victoire [102] Прекрасная Виктория… (фр.) … прреподает в школе?

Выражение, которое он использовал, «La Belle Victoire», оказалось настолько сильным, что у меня перехватило дыхание. Так вот как ее звали! То есть «Виктория» — это не какое-то семейное прозвище, а полноценное официальное имя, обычно принятое в общении.

— Она не простая преподавательница, — вежливо объяснил я. — Она директор школы. И неординарный. Собирается провести реформу: превратить лицей в современное учебное заведение с преподаванием на французском языке… А что вас так удивляет?

Ежик и пан Константы обменялись многозначительными взглядами и покачали головой.

— Она все же сделала это… — мрачно, вполголоса сказал Ежик, как бы про себя.