Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах

Просто нельзя себе представить, какого труда, каких страданий мне стоило увести ее домой.

Когда мы вместе бывали на людях, она заигрывала со всеми подряд — с официантами в ресторанах, с шоферами автобусов, с прохожими. Некоторые попадались было на ее удочку, но потом спохватывались и торопились уйти, а она кричала им вслед непристойности. Я ввязывался в ссоры, не помня себя от гнева, бил ее. Она отвечала мне тем же. Не раз я задумывался: что нас связывает? Я понимал, что мне надо бросить ее, и тогда я обрету спасение. Но я чувствовал, я знал, что у меня нет выхода — я обречен, и конец может быть только трагическим. Я не сомневался, что она изменяет мне. Весь дом дышал изменой. Как-то я нашел чужой мужской платок. Я спросил ее, чей он. „Твой“, — ответила она. „Нет, этот платок не мой“. А она в ответ: „Ну и что? Нашел о чем говорить!“ Потом я обнаружил пачку чужих сигарет, а потом — авторучку. Я сказал ей: „Ты мне изменяешь“. А она ответила: „Так уж мне положено — изменять тебе“. Я закричал: „Клянусь, я тебя убью!“ Она язвительно улыбнулась и сказала: „Ты только говоришь это. Попробуй. Что тебе мешает? Ну чего ты ждешь? Убивай… Ах, да! Ты ведь выжидаешь, все караулишь, рассчитывая поймать меня с мужчиной, но ведь и тогда у тебя, конечно, недостанет духа. Сядешь на краешек кровати и примешься хныкать“.

Темный февральский вечер. Мороз градусов десять ниже нуля. Вечер неотличим от утра, а утро — от темной пасмурной ночи. Двадцать два дня тучи закрывают солнце. Город обледенел. Повсюду снег — на улицах, в парках, у подъездов. Вода замерзает в трубах, изо рта идет нар. Ветви деревьев клонятся иод тяжестью снега, мне приходила в голову мысль, что вновь наступил ледниковый период. А в жилах моих кипит кровь, в голове стучат тысячи молоточков, меня лихорадит. В подобные долгие ночи происходят знаменательные события. Ночь сведения счетов!

Я шел домой пешком, перекинув пальто через руку. Мое тело пылало, пот градом лил со лба. Под ногами у меня с хрустом ломался лед. Я пытался прийти в себя, остыть и искал прохлады.

Она лежала в постели, ее белые ноги были обнажены. Она улыбалась, точно в предвкушении радости, а на лице у нее лежала тень грусти, которая порождается стремлением брать и дарить. Мое сердце устремилось к ней, едва я ее увидел, но внутри словно забушевало адское пламя. И я понял, что теперь я хозяин положения, что все нити игры в моих руках. Где было это пламя все прошедшие годы? Где оно пряталось? И теперь, когда я почти разучился говорить уверенно и твердо, я спросил властно: „С тобой кто-нибудь был?“ И она ответила: „Нет!“ По ее голосу чувствовалось, что мой тон подействовал на нее. „Эта ночь принадлежит только тебе, и никому другому. Я жду тебя очень давно“.

Я почувствовал, что она впервые сказала мне правду. Эта ночь была ночью откровения и ночью трагедии. Я обнажил кинжал и присел на край кровати. Некоторое время я пристально смотрел на нее. Я любовался ее прекрасными руками и живыми, лучезарными глазами. Потом наши взгляды скрестились — как два прожектора в темном военном небе. Не выдержав, она отвернулась, отодвинулась несколько вправо, затем влево, приподнялась на локте, затихла и бессильно раскинула руки, вновь следя за моим взглядом. Она безвольно, как механическая кукла, следила за мной. Я перевел взгляд на ее живот, и она покорно стала смотреть туда же, но у нее на лице появилось страдание. Медлил я — и она медлила, я торопился — и она торопилась. Я посмотрел на ее ноги — ослепительно белые на темно-желтом фоне покрывала, я гладил их глазами. И видел, как покраснело ее лицо и тяжело сомкнулись веки, словно уже ее не слушаясь.

Я медленно поднимал кинжал, и она следовала взглядом за его острием. Ее зрачки вдруг странно расширились и затуманились, а лицо озарилось, точно от вспышки молнии. Она продолжала в упор смотреть па острие кинжала, и в ее глазах изумление и страх мешались с вожделением. Вдруг она приподнялась и с жаром поцеловала кинжал. Потом зажмурилась, вся выгнулась, но тотчас снова спокойно легла. Потом глубоко вздохнула и сказала: „Теперь я готова, мой милый. Ударь же!“ Я не исполнил ее просьбы, и она вновь вздохнула, уже горестно. Я ждал, а она плакала. Ее голос перешел на еле слышный шепот: „Прошу тебя, мой милый, умоляю“.

Вот наши корабли, моя любимая, и приплыли к берегам гибели. Я наклонился и поцеловал ее. Потом приставил острие кинжала к ее груди и медленно нажал. Медленно-медленно. Ее глаза широко раскрылись. Какой восторг, какая радость была в них! Я знал, что на свете не может быть ничего прекраснее. „Любимый мой, — сказала она с дрожью в голосе. — Я думала, ты никогда этого не сделаешь. Я почти потеряла надежду“. И тогда я всей тяжестью своего тела упал на кинжал. Он вошел в ее грудь по самую рукоятку, и на меня брызнула горячая кровь. Я припал к пей, а она шептала с мольбой: „Уйди со мной. Уйдем вместе. Но дай мне уйти одной“.

Потом она сказала: „Я люблю тебя“. И я поверил ей. И я ответил: „Я люблю тебя“. Я говорил правду. Мы — пылающий факел, языки адского огня. Я ощущал запах дыма. Она повторяла: „Я люблю тебя, мой любимый“. И я отвечал: „Я люблю тебя, моя любимая“. И весь мир, вся вселенная с ее прошлым, настоящим и будущим сосредоточилась в одной точке, и не было ничего ни до нее, ни после».

Я разделся донага и вошел в воду. Она была прохладной, и у меня по телу побежали мурашки. Однако вскоре озноб прошел и сменился ощущением бодрости. Река была не такой полноводной, как в период разлива, но еще не обмелела по-летнему.

Потушив свечи, я запер железную дверь па замок. Запер и калитку, так ничего и не предприняв. Ну да неважно! Сжечь эту комнату я успею всегда. Я вышел, пока он еще говорил. Я не дал ему закончить рассказ.

Сначала у меня было намерение сходить к ней на могилу и побыть там немного. Выбросить ключ? Спрятать так, чтобы его никто не нашел? Бессмысленно! И все же необходимо что-то сделать. Сам не заметив как, я очутился на берегу. На востоке занималась заря. Я решил искупаться, надеясь обрести спокойствие и ясность мысли. В предрассветном сумраке очертания предметов на обоих берегах казались расплывчатыми и неясными. Плеск воды умиротворял своей привычностью.

На берегу стояла глубокая тишина, нарушаемая только плеском воды и стуком насоса ниже по течению. Я бросился в воду и поплыл к другому берегу. Я плыл и плыл, пока движения моего тела не слились воедино с движением воды. Думать ни о чем не хотелось. Вот плыть бы и плыть так без конца по реке, все вперед и вперед. Журчание воды у моих плеч, звук моего дыхания, далекий стук насосов — и больше ни единого звука. А я все плыву и плыву, упрямо стремясь переплыть реку, достичь противоположного берега. Наконец-то и у меня есть цель. Желанный берег маячил где-то впереди, то поднимаясь вверх, то уходя вниз. И чуть слышные звуки то внезапно исчезали, то так же внезапно возникали вновь, но плеск воды я слышал все время. А мне показалось, что я сижу в пустой огромной комнате, где гулко отдается эхо. Берег то появлялся высоко надо мной, то соскальзывал. Плеск становился все громче, надвигался на меня со всех сторон. Поле моего зрения сузилось в темный круг. А потом я как будто ослеп. Сознание то угасало, то вновь возвращалось ко мне. Я не понимал, происходит ли все это во сне или наяву. Не понимал, жив я или мертв. И тем не менее я упрямо помнил, что цель там, передо мной, а не внизу, не где-то в глубине подо мной, и я должен двигаться вперед, только вперед. Но слабая, тонкая ниточка этой мысли чуть не оборвалась: я вдруг почувствовал, что какая-то сила неумолимо увлекает меня на дно. Руки и ноги у меня онемели. Комната расширилась в беспредельность, и раскаты эха раздавались все чаще и чаще. Еще немного, еще. Но вдруг — уж не знаю, откуда взялась у меня энергия, — я приподнял голову над водой и совершенно отчетливо услышал плеск реки и стук насосов. Поглядел направо, налево и обнаружил, что нахожусь на самой середине реки, между севером и югом. И меня сковала непреодолимая слабость, я чувствовал, что не способен больше плыть ни вперед, ни назад. С трудом перевернувшись на спину, я замер, лишь чуть-чуть шевеля руками и ногами, чтобы остаться на поверхности. Я всем телом ощущал всесокрушающее могущество реки, которая упорно увлекала меня вниз по течению. Сколько я смогу еще продержаться? Рано или поздно река возьмет надо мной верх и утащит на дно. Моя жизнь была брошена на чашу весов. В этот миг я увидел стаи куропаток. Они летели на север. Что у нас сейчас? Зима? Лето? Куда они направляются? Возвращаются к своим гнездовьям или, наоборот, покидают их? Я почувствовал, что у меня больше нет сил бороться с рекой. Ноги тянули тело вниз. И на мгновение — сколько оно длилось, я не знаю, — плеск воды стал оглушительным грохотом, в глазах как молния блеснул яркий, ослепительный свет. А потом все разом исчезло, сменилось безмолвием и мраком. Не знаю, сколько это длилось, но вдруг я увидел небо. Оно то уходило ввысь, то оказывалось совсем рядом, так что до него можно было дотянуться рукой. И берег то взмывал вверх, то падал вниз. И тут я почувствовал желание закурить. Нет, это было не просто желание, а неодолимая потребность. Как голод. Как жажда. И я очнулся от кошмара. Небо обрело неподвижность, и берег тоже. Я вновь отчетливо услышал стук насосов. И тут же всем телом, каждой частицей его ощутил, как холодна вода.