Дмитрий Старков - Отдаленное настоящее, или же FUTURE РERFECT

С этой мыслью Петяша попристальнее сосредоточился на видении в зеркале и принялся как бы подманивать, притягивать его к себе, вызывать на осмысленное общение.

«Ну, давай. Ты кто такой? Чего хочешь? Давай, говори. А то и вообще вылазь к нам!»

Но лица в зеркале тотчас же замелькали еще шибче, совсем уж слившись в мутном, однородном мареве; мелькнул на мгновение яростный оскал зубов среди черной щетины недельной давности, и тут Петяшу пронзила дикая боль, словно бы кто-то, сидящий внутри его черепа, решил проделать окошко наружу и вогнал в изнанку надбровной дуги тупое, толстое сверло на небольших оборотах.

Тело разом обмякло, сделалось ватным и непослушным. Едва удерживаясь на ногах, не помня себя от боли и ярости, Петяша автоматически, судорожно — если бьют, так ответить! непременно ответить, во что бы то ни стало! ннна, падла! — ткнул в зеркало, в самую середину мерцающей мути, зажатым в руке бритвенным станком.

От резкого движения глаза заволокла темная пелена. Боль всплеснула сильней, но, лишь на какую-нибудь секунду, после чего вдруг угасла. Перед глазами понемногу развиднелось. Встряхнув головой, чтобы поскорее прийти в себя, и изготовившись сопротивляться до последнего, Петяша увидел в зеркале — всего-то навсего — отражение своей собственной физиономии, наполовину покрытой подсыхающей мыльной пеной.

Поверхность стекла была перечеркнута наискось тонкой, глубокой царапиной.

Неужто — станком? Вот это да! Умудриться надо; так — и алмазом сложно сделать… Вот, однако, что злость и чувство опасности с людьми творят.

Только сейчас он почувствовал на плечах пальцы Кати — та, стоя в ванне, крепко держала его, точно боясь, как бы не упал.

— Что случилось?! Что?! Плохо стало?!

Голос ее, исполненный тревоги, доносился словно откуда-то издалека.

— Да нет, ничего, — через силу ответил Петяша. — Ничего…

— Ты же чуть не упал; что с тобой? Сердце?

Что со мной? Как бы самому-то понять, что такое со мной…

Оборотившись к Кате, Петяша изо всех сил постарался изобразить бодрую улыбку:

— Ничего. Ерунда собачья. Прошло уж.

День, полный ничем более не омраченной радости, сменился вечером, а после, ежели верить показаниям стрелок будильника — впрочем, стрелкам-то на кой хрен врать? — наступили следующие сутки. Тогда все трое улеглись, наконец, спать.

Некоторое время поворочались, отыскивая каждый для себя наиудобнейшее положение, и затем Петяша, провалившись на миг в черноту, вдруг обнаружил себя стоящим на высокой, дикой горе. Вокруг, под пронзительно-ярким синим небом, куда хватало глаз, возвышались и еще горы, но те — все были пониже.

Внизу пространство меж ними сплошняком заполняли густые, мохнатые, темно-зеленые вершины сосен — или, может, кедров. Откуда-то сзади и снизу доносился мерный глухой рокот. Но, прежде чем обернуться, Петяша взглянул под ноги и увидел, что стоит по щиколотку во влажном, искрящемся на жарком июльском солнце снегу. Возле самого носка левого ботинка из вдавлины в сугробчике, пружинно распрямившись, выскочил на волю свежий, упругий подснежник.

Позади, далеко внизу, бурлила, рокотала среди окруженных тайгой каменных россыпей река — неширокая, но быстрая, норовистая. Ей тесно было среди огромных, — метра по два в поперечнике, — даже отсюда различимых докругла окатанных валунов, навалом облегших берега. Курумники, вспомнил Петяша.

Вслед за этим вспомнившимся вдруг названием подобных каменных россыпей пришло и понимание того, что река ему знакома. Внизу, под горой, текла Мрас-Су, где Петяше случилось побывать — давно, еще до отъезда в Петербург, друзья уговорили отправиться с ним в сплав на байдарках. И не пожалел — понял, что не пожалеет, как только, покряхтывая под пятидесятикиллограммовым рюкзаком, спустился на берег по трапу пассажирского вертолета, забросившего группу почти к самому истоку реки.

В тот раз дикая, никем не тронутая тайга, чистая, громкая вода и всеобщая основательная, величественная прочность и вечность пейзажа неизменно внушали ни с чем не сравнимое ощущение покойного единства с миром.

Теперь же окрестный вид, скорее, внушал тревогу; общее настроение тайги, воды и гор, пронизывая все Петяшино существо, вызывало расходящиеся откуда-то изнутри волны зябкой дрожи.

Прижмурив глаза, мигом утомившиеся от слепящего снежного сияния, Петяша повернулся против солнца и только теперь заметил, что он здесь не один. По левую руку от него, прямо в снегу, сидел, поджав калачиком ноги, желтолицый седой старик в кепке, дешевом рябовато-буром пиджачишке и синих рабочих штанах, заправленных в аккуратные, хотя и далеко не новые кирзовые сапоги с подрезанными голенищами.

Старик был знакомым. Едва увидев его, Петяша тут же вспомнил, как они с товарищами, без малейших затруднений пройдя верхнюю треть реки, которой в турклубе его родного города неизменно пугали «салажат», остановились перед первым взаправду серьезным порогом — осмотреться, в первый и последний раз за ходку облачиться в полное снаряжение туриста-водника и заодно сфотографироваться — в солидных касках, при толстых, вроде кирас, спасжилетах, с веслами наперевес. Тут-то из-за излучины вывернула длинная, узкая лодочка-«ветка» с подвесным «Вихрем» на корме. Заглушив мотор, из нее — совсем по-молодому резво — выпрыгнул на берег вот этот самый старик. Подхватив со дна своей «ветки» косу, он немедля встрял между замершими уже в картинных, с веслами наизготовку, позах Петяшей и его боцманом — Саней Рыжим. При этом лицо старика озарилось бесхитростной, доброй, но вместе с тем — Петяша мог бы в этом поклясться — исполненной глубочайшего ехидства в адрес заезжих бледнолицых улыбкой. Юрий Георгиевич, самый старший из группы, ко всеобщему удовольствию запечатлел живописную троицу своим «Зенитом».

Засим старик, на основательно изломаном русском — и даже не русском, русскими в этом странном, причудливом языке были только слова — выспросив имена всех четверых, но сам так и не назвавшись, поинтересовался, не найдется ли у кого крючков для взаимовыгодного обмена на свежий, домашней выпечки хлеб. Лишних снастей не оказалось, не предполагали на этот раз вплотную заниматься рыбалкой, и потому Петяша — во всей компании курил один он — выделил занятному аборигену из своих запасов две пачки «Беломора» и еще, шику ради, одну лицензионного кишиневского «Marlboro», рассудив, что старик вряд ли видел что-либо подобное в ближайшем сельпо. Каковое, кстати, располагалось — ни близко ни далеко — километрах в пятидесяти ниже по течению.

Старика подарок обрадовал — он-то, как выяснилось, пробавлялся исключительно бийской махрой, купленной еще в весеннюю поездку в это самое сельпо, а после нее, родимой, и «Беломор» сойдет за деликатес. Проявившему, таким образом, неслыханную щедрость Петяше он посулил сделать так, что «твой тайга ходи, никакой люди твой не трогай: вода-люди не трогай, ветер-люди не трогай, медведь-люди не трогай, волк-люди не трогай…» Перечень живых (в понимании старика) сущностей, которым отныне возбранялось трогать Петяшу, оказался довольно длинен, но сути дела отнюдь не исчерпывал. По возвращении Петяши домой старик и вовсе брался «твой смотреть всегда, твой хорошо расти будет, шибко».