Милан Кундера - Жизнь не здесь

На такие вопросы ответа не находилось. У Яромила под рукой не было никакого носка, чтобы потренироваться, но он дал себе слово любой ценой достать его и научиться натягивать. Понимал, что быстрота и ловкость играют в этом деле огромную роль, а их никак не обрести без сноровки.

Мучили его и другие вещи: что такое, собственно, любовный акт? Что человек испытывает при нем? Что пронизывает его тело? Не жуткое ли это наслаждение, если человек при нем кричит и теряет над собой власть? Не становится ли он посмешищем, испуская такой крик? И как долго длится такое дело? О боже, можно ли вообще решиться на что-либо подобное без подготовки?

Яромил до сих пор не знал, что такое мастурбация. Он усматривал в этом занятии нечто недостойное, чего настоящий мужчина должен избегать; он чувствовал себя предназначенным для большой любви, но не для онанизма Однако как справиться с большой любовью, если не пройти определенной подготовки? Яромил понял, что мастурбация и есть та самая неизбежная подготовка, и перестал испытывать к ней столь принципиальное отвращение: она уже не казалась ему жалким намеком на плотскую любовь, а неизбежным путем к ней. Она стала не признаком нужды, а ступенью, по которой поднимаются к богатству.

И вот он совершил (при температуре в тридцать восемь градусов и две десятых) свою первую имитацию любовного акта, которая удивила его тем, что продолжалась очень недолго и не заставила его кричать от наслаждения. Он был разочарован и ублаготворен одновременно; в последующие дни он повторил свой опыт еще несколько раз, но не пришел ни к каким новым открытиям; правда, он убеждал себя, что таким способом набирается все большей и большей уверенности, дабы однажды предстать перед любимой девушкой без всякой боязни.

Шел уже, верно, четвертый день, как он лежал в постели с обвязанным горлом, когда вдруг ранним утром пришла к нему бабушка и сказала: «Яромил! Внизу жуткая паника!» — «А что случилось?» — спросил он, и бабушка объяснила ему, что внизу у тетки по радио передали, что произошла революция. Яромил, вскочив с постели, кинулся в соседнюю комнату. Включил приемник и услышал голос Клемента Готвальда.

Он быстро понял, в чем дело; в последние дни он часто слышал о том (хотя это и не особенно интересовало его, ибо, как мы знаем, у него были заботы поважнее), что министры, не поддерживающие коммунистов, угрожают коммунисту Клементу Готвальду, председателю правительства, подать в отставку. И Яромил слышал сейчас голос Готвальда, который раскрывал переполненной Староместской площади имена предателей, желавших заблокировать коммунистическую партию и тем самым преградить народу путь к социализму; он призывал народ настаивать на отставке министров и повсеместно приступать к созданию новых революционных органов власти под руководством коммунистической партии.

Из старого радиоприемника рвались слова Готвальда, смешанные с гулом толпы, возбуждавшим и восхищавшим Яромила. Он стоял в пижаме, с обвязанным горлом, в бабушкиной комнате и кричал: «Наконец! Это было неминуемо! Наконец!»

Бабушка была не очень уверена, оправдан ли восторг Яромила. «Ты в самом деле уверен, что это хорошо?» — обеспокоенно спрашивала она. «Конечно, бабушка, хорошо! Замечательно!» Он обнял ее, а потом взволнованно стал ходить по комнате; он думал: толпа, собравшаяся на старой пражской площади, метнула в небеса сегодняшнюю дату, которая, как звезда, будет лить негасимый свет долгими веками; и как досадно, тут же подумалось ему, что столь великий день он проводит дома с бабушкой, а не на улице с людьми.

Но прежде чем он успел додумать эту мысль, распахнулась дверь и появился дядька; разъяренный до покраснения, он кричал: «Вы слышите? Что за курвы! Вот курвы! Это настоящий путч!»

Яромил смотрел на дядьку, которого всегда ненавидел вместе с его женой и спесивым сыном, и ему казалось, что настала минута его торжества. Они стояли друг против друга, у дядьки позади была дверь, у Яромила — радио, которое связывало его со стотысячной толпой; он и говорил теперь с дядькой, как сто тысяч могут разговаривать с одиночкой. «Это не путч, это революция!» — сказал он.

«Иди в задницу со своей революцией, — сказал дядька. — Чего проще делать революцию, когда у тебя за спиной армия, полиция и еще одна великая держава».

Когда Яромил услышал дядькин самоуверенный голос, обращенный к нему как к несмышленышу, ненависть ударила ему в голову: «Армия и полиция хотят помешать нескольким негодяям снова поработить народ».

«Ты придурок, — сказал дядька, — коммунисты уже и сейчас сосредоточили в своих руках большую часть власти, а этот путч устроили для того, чтобы захватить всю. Черт побери, я всегда знал, что ты придурочный выродок».

«А я тоже знал, что ты эксплуататор и что рабочий класс однажды свернет тебе шею».

Последнюю фразу Яромил произнес злобно и не раздумывая; однако мы остановимся на ней: он использовал слова, которые часто можно было встретить в коммунистической прессе или услышать из уст коммунистических ораторов, но до сих пор они скорее внушали ему отвращение, как и все избитые фразы Он всегда считал себя прежде всего поэтом и потому даже в своих революционных выступлениях не желал отказываться от свойственного ему лексикона. И вот, нате вам, вдруг выдал: «рабочий класс свернет тебе шею».

Да, удивительное дело: именно в минуту возбуждения (то есть в минуту, когда человек действует непроизвольно и тем самым наружу выступает его естественное я ) Яромил отказался от своего языка и предпочел стать медиатором кого-то другого. Но сделал он это не с кондачка, а с чувством глубочайшего удовлетворения; ему казалось, что он часть тысячеголовой толпы, что он одна из тысячи голов дракона марширующего народа, и это восхищало его. Он вдруг почувствовал себя сильным и безбоязненно смеющимся в лицо человеку, перед которым еще вчера стыдливо краснел. И именно грубая простота изреченной фразы (рабочий класс свернет тебе шею) наполнила его радостью, ибо приобщала его к тем потрясающе простым парням, кому смешны всякие церемонии; их мудрость в том, что они хотят постичь сущность вещей, которая вызывающе проста.

Яромил (в пижаме и с обвязанным горлом), расставив ноги, стоял перед радио, гремевшим позади него оглушительными аплодисментами, и ему казалось, что этот рев вступает в него и раздувает его, так что теперь он возвышается над своим дядькой как несокрушимое дерево, как смеющаяся скала.

А дядька, который считал Вольтера изобретателем вольт, подошел к Яромилу и влепил ему пощечину.

Яромил ощутил жгучую боль на лице. Он знал, что унижен, но, чувствуя себя большим и могучим, как дерево или скала (сзади по радио по-прежнему звучали тысячи голосов), хотел броситься на дядьку и ответить ему тем же. Но решился он на это не сразу — дядька успел повернуться и уйти.