Милан Кундера - Жизнь не здесь

Яромил без устали кричал: «Он у меня тоже получит! Вот прохвост! Он у меня тоже получит!» и двинулся к двери. Однако бабушка, схватив его за рукав пижамы, упросила никуда не ходить, и Яромил, повторив лишь несколько раз вот прохвост, вот прохвост, вот прохвост, пошел и улегся в постель, откуда около часу назад встал, расставшись со своей виртуальной любовницей. Теперь он уже не мог думать о ней. Он видел только дядьку, чувствовал его пощечину и без конца упрекал себя, что не сумел вовремя поступить как мужчина; он упрекал себя так безжалостно, что расплакался, орошая подушку слезами ярости.

В конце дня домой вернулась мамочка и с ужасом стала рассказывать, что в их канцелярии уже уволили директора, которого она безгранично уважала, и что все некоммунисты боятся ареста.

Яромил приподнялся в постели на локте и страстно включился в дебаты. Стал объяснять мамочке, что происходящее — это революция, а революция — лишь короткий период, когда необходимо прибегнуть к насилию, чтобы быстро возникло общество, в котором уже не будет никакого насилия. Мамочка должна это понять!

Мамочка также горячо включилась в дебаты, но Яромил умело опровергал ее возражения. Он говорил о том, как нелепо господство богатых, все это общество предпринимателей и торговцев; он не преминул ловко напомнить мамочке, что и она в своей семье страдала от этих людей; напомнил мамочке и о спесивости ее сестры, и о невежестве зятя.

Мамочка заколебалась, и Яромил был рад успеху своих слов; ему казалось, что он отомстил за пощечину, полученную несколько часов назад; но когда вновь вспомнил о ней, гнев еще пуще обуял его, и он сказал: «Именно сегодня, мамочка, я решил вступить в коммунистическую партию».

Уловив в мамочкиных глазах неодобрение, он стал развивать свою позицию далее; он говорил, что стыдится, поскольку не сделал этого раньше, что только отягощающее наследство дома, где он вырос, отделяет его от тех, к которым он давно принадлежит.

«Стало быть, ты жалеешь о том, что родился здесь и что я твоя мать?»

Мамочкин голос звучал так трогательно, что Яромил должен был уверить ее, что она недопоняла его; он считает, что мамочка, такая, какая она по своей сути, вообще не имеет ничего общего ни со своей сестрой, ни с обществом богатеев.

Но мамочка сказала: «Если ты любишь меня, не делай этого. Ты же знаешь, что моя жизнь с зятем — сущий ад. Если ты вступишь в коммунистическую партию, нам здесь с ним несдобровать. Одумайся, прошу тебя!»

Плаксивая жалость сжала горло Яромила. Вместо того, чтобы вернуть дядьке пощечину, он сейчас получил от него вторую. Он повернулся на другой бок, и мамочка вышла из комнаты. Тут он снова расплакался.

Было шесть часов вечера, студентка встретила его в белом переднике и повела в опрятную кухоньку. Ужин был самый обыкновенный: яичница с нарезанной колбасой, но это был первый ужин, приготовленный Яромилу женщиной (не считая мамочки и бабушки), так что он ел его с гордым ощущением мужчины, о котором позаботилась возлюбленная.

Потом они пошли в соседнюю комнату; там был круглый стол красного дерева, покрытый вязаной скатертью, на которой, точно гиря, стояла массивная стеклянная ваза; на стене висели отвратительные картины, а в углу стояла тахта со множеством раскиданных подушечек. Для этого вечера все было оговорено и обещано, так что сейчас оставалось лишь опуститься в мягкие волны подушек; но, как ни удивительно, студентка уселась на твердый стул за круглый стол, а он напротив нее; сидя на этих твердых стульях, они о чем-то долго-долго говорили, и Яромила уже начинала охватывать тревога.

Он знал, что в одиннадцать часов обязан быть дома; хотя он и просил у мамочки разрешения провести всю ночь в гостях (придумал, что одноклассники устраивают какое-то торжество), но наткнулся на столь строгий отказ, что уже не решался настаивать и надеялся лишь на то, что пять часов, простирающихся между шестью и одиннадцатью, окажутся достаточно объемным временем для его первой любовной ночи.

Однако студентка говорила без умолку, и пространство пяти часов катастрофически сужалось; говорила она о своей семье, о брате, который когда-то пытался покончить собой из-за несчастной любви; «На мне лежит эта печать. Не могу, как другие девушки. Не могу легко относиться к любви», — сказала она, и Яромил почувствовал, что эти слова могут отяжелить обещанную плотскую любовь гирями серьезности. Он встал со стула, склонился над ней и сказал очень проникновенным голосом: «Я понимаю тебя, да, я понимаю тебя», потом поднял ее со стула, подвел к тахте и усадил на нее.

Потом они целовались, гладили и ощупывали друг друга. Продолжалось это непомерно долго, и Яромил подумал о том, что, пожалуй, пришла пора раздевать девушку, но, никогда не делая этого, он не знал, с чего начать. Прежде всего не знал, надо ли выключить свет. Согласно всем сведениям, полученным им о подобных ситуациях, он считал, что свет лучше выключить. Кстати сказать, в кармане пиджака у него лежал пакетик с прозрачным носочком, и для того, чтобы надеть его в нужную минуту тайно и неприметно, обязательно нужна была темнота. Но мог ли он решиться посреди нежностей встать и подойти к выключателю, не говоря уж о том, что это казалось ему (не надо забывать о его хорошем воспитании) довольно наглым, ведь он был в чужой квартире и скорее хозяйке полагалось бы повернуть выключатель. Наконец он осмелился робко спросить: «Может, нам выключить свет?»

Но девушка сказала: «Нет, нет, прошу тебя, не надо». И Яромил не знал, должно ли это означать, что девушка не хочет темноты и, стало быть, не хочет отдаваться любви, или хочет отдаваться любви, но вовсе не в темноте. Он мог бы спросить ее об этом, но стеснялся громко назвать словами то, о чем думал. Потом он снова вспомнил, что в одиннадцать часов должен быть дома, и постарался преодолеть робость; он расстегнул первую женскую пуговичку своей жизни. Пуговичка была на белой блузке, и он расстегивал ее в трепетном ожидании, что скажет девушка. Она ничего не сказала. Расстегнув все пуговички, он вытащил из юбки нижний край блузки, а потом и совсем снял ее.

Теперь девушка лежала на подушках в одной юбке и бюстгальтере, и удивительное дело: если за минуту до этого она жадно целовала Яромила, то после того, как он снял с нее блузку, была словно одурманена; она не двигалась и лишь слегка выпячивала грудь, как гордо выпячивают ее осужденные на смерть навстречу ружейным стволам.

Яромилу ничего не оставалось, как раздеть девушку до конца; сбоку юбки он нащупал молнию и расстегнул ее; идиот, он не подозревал о крючке, которым юбка застегивалась на поясе, и минуту-другую старательно, но тщетно пытался стянуть юбку с бедер вниз; девушка, выпячивая грудь навстречу невидимой расстрельной команде, не помогала ему, вероятно, даже не замечая его трудностей.