Милан Кундера - Жизнь не здесь

Его рифмованных изречений на последующих страницах мамочкиного дневника мы найдем множество, а из ее комментария становится ясно, что он доставлял радость и удовольствие всему дому. Так, к примеру, он создал весьма сочный портрет служанки Анички: Служанка Ануля словно косуля. А чуть дальше читаем: Пойдем в лес тропинкой нашей, сердце радостно запляшет. Мамочка полагала, что кроме врожденного дарования Яромила на его стихотворство повлияли детские стишки, которые она прочитала ему в таком изобилии, что у него вполне могло сложиться впечатление, будто чешский язык состоит исключительно из хореев, но здесь следует поправить ее: большую роль, чем талант и литературные образцы, сыграл в данном случае дедушка, трезвый практик и заядлый враг поэзии, который специально выдумывал самые идиотские двустишья и втайне учил им внука.

Яромил очень рано заметил, что к славе его относятся с особым вниманием, и стал вести себя соответственно; если раньше он пользовался словом ради того, чтобы его понимали, то теперь — ради того, чтобы услышать одобрение, удивление или смех. Он уже заранее радовался тому, как окружающие будут воспринимать его слова, а поскольку часто случалось, что не получал желанного отклика, пробовал говорить несуразности, дабы привлечь внимание. Однажды это вышло ему боком; когда он сказал папочке и мамочке: Вы все засранцы (он слышал слово засранцы от мальчика из соседнего сада и запомнил, что остальные мальчишки очень смеялись), папочка дал ему подзатыльник.

С тех пор он внимательно следил за тем, что взрослые ценят в своих словах, с чем соглашаются, с чем не соглашаются и что их ошеломляет; это позволило ему однажды, когда он стоял с мамочкой в саду, произнести фразу, пропитанную меланхолией бабушкиных сетований: Жизнь, мамочка, как этот сорняк.

Трудно, впрочем, вообразить, что он вкладывал в эту мысль; наверняка он не имел в виду живучую ничтожность и ничтожную живучесть, свойственные сорняку, а хотел правдоподобно описать весьма туманное представление о том, сколь жизнь печальна и напрасна. Но, несмотря на то что он сказал иначе, чем собирался сказать, результат его слов был великолепен: мамочка замолчала, погладила его по волосам и посмотрела на него увлажнившимся взглядом. Этим взглядом Яромил был так опьянен, что захотел вновь увидеть его. На прогулке он пнул ногой камень и затем сказал мамочке: Мамочка, я пнул ногой камень, а теперь мне так жалко его, что я хочу ею погладить. Он и вправду нагнулся к камню и погладил его.

Мамочка была убеждена, что ее сын не только талантлив (в пять лет он уже умел читать), но и необычайно чуток и не похож на других детей. Своими суждениями она чаще всего делилась с дедушкой и бабушкой, и Яромил, тихонько игравший в сторонке с солдатиками или лошадкой, впитывал все с особой жадностью. А потом смотрел в глаза приходивших гостей и зачарованно представлял себе, что эти глаза воспринимают его как исключительного, необычного ребенка, который, возможно, и не ребенок вовсе.

Когда стал приближаться его шестой день рождения и через несколько месяцев он должен был идти в школу, семья решила отвести ему отдельную комнату, где он будет спать порознь с родителями. Мамочке было жаль предыдущих лет, но она согласилась. Договорилась с супругом, что в качестве подарка ко дню рождения они отдадут ему третью, самую маленькую, комнату на верхнем этаже, купят для него тахту и прочую мебель, необходимую для детской: библиотечку, зеркало, которое заставит его соблюдать чистоту и аккуратность, и маленький рабочий столик.

Папочка предложил украсить комнату собственными рисунками Яромила и немедля стал наклеивать на паспарту детскую мазню яблочек и садиков. К нему тотчас подошла мамочка и сказала: «Я хочу тебя попросить кое о чем». Он посмотрел на нее, а она голосом застенчивым и вместе с тем решительным продолжала: «Мне нужно несколько листов бумаги и краски». Затем она села у себя в комнате за стол, положила перед собой первый лист и долго карандашом вырисовывала буквы: наконец окунула кисточку в красную краску и обвела первую букву — большое Ж. За Ж последовало И, а в конце концов возникла надпись: Жизнь как сорняк. Оглядев свое творение, она осталась довольна: буквы были прямые и примерно одной величины; но она все-таки взяла новый лист бумаги и перерисовала надпись, покрасив ее на этот раз в синий цвет, ибо синий казался ей более подходящим к необъятной печали сыновней мысли. Потом она вспомнила, как Яромил сказал: Баба жадная моя, украла грушу у меня, и со счастливой улыбкой на устах написала (на сей раз краской светло-красной): Наша бабушка мила, любит груши есть с утра. Потом, улыбаясь про себя, вспомнила слова: Вы все засранцы, но это писать не стала, зато написала (зеленой): Пойдем в лес тропинкой нашей, сердце радостно запляшет. Затем (фиолетовой): Наша Ануля словно косуля (Яромил хотя и говорил служанка Ануля, но мамочке слово служанка казалось грубым); вспомнила она и то, как Яромил нагнулся к камню и погладил его, и после минутного раздумья начала писать (голубой): Я не мог бы обидеть даже камень, и только под конец, с каким-то легким чувством стыда, но тем с большим удовольствием, нарисовала (оранжевой): Мамочка, дай мне поцеловать тебя лизанным поцелуем, и потом еще (золотой): Моя мамочка самая красивая.

В канун дня рождения родители отослали взволнованного Яромила спать вниз к бабушке и взялись перетаскивать мебель и увешивать стены. Когда утром позвали ребенка в обновленную комнату, мамочка была встревожена, но Яромил ее замешательства ничуть не развеял; он стоял пораженный и ничего не говорил; наибольший интерес (но и его он выражал неуверенно и робко) вызвал у него рабочий столик: это был своеобразный образчик мебели, подобный школьной парте; письменная доска стола (покатая, с откидной крышкой, под которой было место для тетрадей и книжек) составляла одно целое со скамьей.

«Ну как, что скажешь, ты не радуешься?» — не выдержала мамочка.

«Нет, радуюсь», — ответил ребенок.

«А что тебе больше всего нравится?» — спросил дедушка, стоя с бабушкой на пороге комнаты и наблюдая долгожданную сцену.

«Парта», — сказал ребенок, сел за нее и стал поднимать и опускать крышку.

«А нравятся ли тебе картинки?» — указал папочка на рисунки в паспарту.

Ребенок, подняв голову, улыбнулся: «Эти я знаю».

«А тебе нравится, когда они висят на стене?»

Ребенок, продолжая сидеть за партой, кивал головой, подтверждая, что рисунки на стене ему нравятся.

У мамочки сжималось сердце, и она охотно исчезла бы из комнаты. Но она была здесь и не могла обойти молчанием висевшие на стене надписи, ибо молчание звучало бы приговором; и потому она сказала: «А ты посмотри на эти надписи!»