Милан Кундера - Жизнь не здесь

Мамочка указала на собаку: «А где ее хозяин? Мы всегда встречаем его на прогулке». — «Это учитель рисования в здешней гимназии». Мамочка обронила, что ей было бы интересно поговорить с учителем, ибо Яромил любит рисовать и ей хотелось бы знать мнение профессионала. Владелица пансионата представила мужчину мамочке, а Яромил побежал наверх в комнату за своим альбомом.

Потом они сидели в гостиной все четверо, владелица пансионата, Яромил, хозяин собаки, просматривавший рисунки, и мамочка, сопровождавшая этот просмотр своими комментариями: она рассказывала, как Яромил всегда твердил, что рисовать пейзажи и натюрморты ему неинтересно, а интересны лишь сцены в действии; и в самом деле, ей кажется, что в его рисунках присутствуют необычайная живость и движение, хотя непонятно, почему все персонажи этих сцен люди с псиными головами; возможно, рисуй Яромил настоящие человеческие фигуры, его работы имели бы некую ценность, а так, увы, она не уверена, есть ли во всей этой затее мальчика какой-либо смысл.

Хозяин собаки просмотрел рисунки с удовольствием; потом заявил, что именно это сочетание звериной головы и человеческого тела на рисунках завораживает его. Это фантастическое сочетание — не просто случайная находка, но, как свидетельствует множество сцен, нарисованных мальчиком, навязчивый образ, который коренится в непостижимых глубинах его детства. И мамочка не должна судить о таланте ребёнка лишь по умению изображать внешний мир, чему может научиться каждый; главное, что захватило его как художника на рисунках мальчика (этим он дал понять что преподавание для него лишь неизбежное зло заработка на жизнь), — это оригинальный внутренний мир, который выплескивается на бумагу.

Мамочка с радостью выслушивала похвалы мужчины, владелица пансионата гладила Яромила по волосам, утверждая, что у него впереди большое будущее, а Яромил, глядя при этом под стол, заносил в память все, что слышал. Художник сказал, что со следующего года переходит в пражскую гимназию и будет рад, если мамочка покажет ему дальнейшие работы сына.

Внутренний мир! Это были великие слова, и Яромил выслушивал их с несказанной радостью. Он никогда не забывал, что еще в пятилетнем возрасте считался исключительным ребенком, не похожим на других детей; да и поведение однокашников, смеявшихся над его ранцем или рубашкой, неизменно подтверждало (пусть горько) его инакость. Но до сих пор его особенность была для него чем-то пустым и неопределенным: то ли непостижимой надеждой, то ли непостижимым проклятием; теперь, однако, она получила свое название: оригинальный внутренний мир; и название сразу же обрело вполне определенное содержание: рисунки людей с песьими головами. При этом Яромил хорошо знал, что на открытие, вызывавшее удивление, набрел он по воле случая, лишь поскольку не умел рисовать человеческое лицо; это привело его к туманной мысли, что особенность его внутреннего мира коренится не в каком-либо трудоемком усилии, а во всем, что непроизвольно и случайно мелькает в мозгу; и это ему дано как дар свыше. С тех пор он гораздо внимательнее относился к своим открытиям, немало удивляясь им. Так, например, его посетила мысль, что, когда он умрет, мир, в котором он живет, перестанет существовать. Эта мысль поначалу просто пронеслась в голове, но он, осведомленный о своей оригинальности, на этот раз не дал ей ускользнуть (как многим прежним мыслям); тотчас уцепившись за нее, он стал наблюдать и разглядывать ее со всех сторон. Он шел вдоль реки; порой закрывал глаза и спрашивал себя, существует ли река, в то время как его глаза закрыты. Разумеется, всякий раз, когда он открывал их, река текла, как прежде, но удивительно: этим она не могла доказать Яромилу, что текла здесь и тогда, когда он не видел ее. Это казалось ему бесконечно занятным, и своему наблюдению он предавался не менее половины дня, а потом рассказал о нем мамочке.

Чем дальше их пребывание в пансионате близилось к концу, тем большее блаженство доставляли им беседы. Теперь, когда вечерело, они ходили вместе на прогулку, сидели на берегу на полусгнившем деревянном мостике и, держась за руки, смотрели на волны, где качалась большая луна. «Ах, до чего красиво», — вздыхала мамочка, и сыночек, глядя на круг воды, освещенный луной, грезил о долгом пути реки; и тогда мамочка подумала о пустых днях, в какие она вот-вот вернется, и сказала: «Мальчик, моя душа полна печали, которую тебе никогда не понять». Но, увидав в глазах сына, как ей показалось, большую любовь и желание постичь ее, она испугалась: как можно поверять ребенку свои женские горести. Но эти понимающие глаза одновременно и притягивали ее, как порок. Они лежали рядом на супружеской кровати, и мамочка вспомнила, что она вот так же лежала с ним до его шестилетия и была тогда счастлива; и подумала: это единственный мужчина, с которым она счастлива в супружеской постели; эта мысль тотчас рассмешила ее, но, снова встретив его нежный взгляд, она решила, что этот ребенок не только способен отвлечь ее от всего огорчительного (дать ей радость забвения), но и внимательно слушать ее (стало быть, дать ей радость понимания). «Моя жизнь, знай, скудна любовью», — сказала она ему в тот раз; а в другой — и вовсе: «Как мама, я счастлива, но, кроме того, что я мама, я еще и женщина».

Да, эти недосказанные откровения притягивали ее, как прегрешение, и она сознавала это. Когда он однажды неожиданно ответил ей: «Мамочка, я уже не такой маленький, я понимаю тебя», у нее сердце оборвалось. Мальчик, конечно, ничего конкретного не имел в виду и хотел лишь сказать, что способен разделить с мамочкой любую печаль, тем не менее произнесенные им слова были многозначительны, и мамочка заглянула в них как во внезапно разверстую пропасть, пропасть запрещенной задушевности и недозволенного понимания.

А как в дальнейшем расцветал внутренний мир Яромила?

Ничего блистательного в нем не было; если в начальной школе учение мальчику давалось легко, в гимназии ему стало труднее, и в этой посредственности слава его внутреннего мира меркла. Как-то раз учительница упомянула о пессимистических книжках, которые ничего не видят на свете, кроме печали и гибели, — так его суждение, что жизнь подобна сорняку, сделалось постыдно банальным. Теперь он вообще не был уверен, все ли, что когда-то думал и чувствовал, изначально было его собственным достоянием, или любые мысли существуют на свете с давних пор уже готовыми, и люди берут их взаймы, как из публичной библиотеки. Кто, собственно, он сам? Каково содержание его внутреннего мира? Он пытливо вглядывался в него, но не мог найти там ничего, кроме самого себя, пытливо склоненного над самим собой…