Карла Фридман - Два чемодана воспоминаний

Иногда Авром читал братьям вслух из замурзанной книжки под названием «Учебник для юношества». В ней разъяснялись, совершенно недетским языком, правила, которые еврей должен выполнять.

— «Празднование шабата состоит не только в прекращении недозволенной работы, — читал Авром важно. — Нет, весь образ жизни, которого мы придерживаемся в этот святой день, должен согласовываться с высоким его предназначением. При ходьбе шаг наш должен быть мягким и спокойным. Суетные заботы не должны омрачать наших мыслей и разговоров. Мы не можем также выходить за пределы нашего местожительства, в любую из четырех сторон света, на расстояние большее чем две тысячи еврейских локтей».

— А что это такое — еврейские локти? — поинтересовался Дов.

Авром поднял руку.

— Отсюда, — показал он на свой локоть, — и до кончика указательного пальца. И так две тысячи раз. На такое расстояние ты можешь отойти от своего дома.

— А как это измерить, ведь в шабат запрещено работать? — спросил Дов.

— Можешь измерить в любой другой день, — сказал Авром.

Дов хлопнулся на колени и пополз на четвереньках по кругу.

— Значит, надо двигаться по тротуару вот так? А если придется переходить улицу? А если собьешься со счету?

— Не собьешься, — сказал Авром обиженно. — И тебе надо только один раз посчитать. Например, сколько локтей будет от нашего дома до вокзала. Если это расстояние составит две тысячи локтей, ты будешь знать, что дальше заходить нельзя.

— А если я захочу пойти в другую сторону?

Авром вздохнул, пожал плечами и снова углубился в книгу.

— Там что-нибудь написано про уточек? — спросил Симха с интересом.

— Нет, — отвечал Авром. — Зато написано, что детям нельзя писать в штанишки. Ни в шабат, ни в другие дни. Детей, которые писают в штанишки, злые духи заберут в ад.

Назавтра, оставшись с Симхой одна, я вытащила книгу из шкафа. Скорчившись за спинкой своей кровати, он следил за мной испуганными глазами. Я перелистала книгу.

— Хмм, я ничего здесь не нахожу ни о детях, которые писают в штанишки, ни о каких-то злых духах. Ничего. Но зато здесь есть кое-что об уточках.

Над спинкой кровати возникло заплаканное личико. Глаза Симхи сияли.

— Я так и знал, — сказал он дрожащим голосом, подошел ко мне и сел рядом.

— Касательно уточек, — произнесла я торжественно, и мой указательный палец двинулся вдоль строки. — В первый день Бог сотворил свет и тьму. Во второй, третий и четвертый день Он сотворил небо, воду, землю и другие сложные вещи. Начался пятый день. Эге, сказал Бог, теперь Я хотел бы сотворить что-то приятное. Например, уточек. И Он сразу же этим занялся. Но все оказалось не так просто, как Он думал. Вместо первой уточки у Него получился слон. Вместо следующей — крокодил. Пускай они останутся какие получились, сказал Бог. Но сразу видно, что это не уточки. Потом он сотворил еще кроликов, и кенгуру, и кошек. А потом Он сунул руку в карман и нашел там горсть пестрых перышек. Постой-ка, сказал Бог, если Я правильно помню, у Меня где-то должно быть несколько клювиков. И Он сотворил целую кучу уточек и приделал им снизу желтенькие лапки. «Как же они хорошо получились! — воскликнул Бог. — И до чего весело крякают! Жаль, что у Меня в небесах так много ангелов. Лучше бы Я взял сюда уточек!»

— А дальше? — спросил Симха.

Я перевернула страницу и нахмурила брови.

— И был вечер, и было утро: день шестой. В этот день Бог создал людей. И сказал Он им: плодитесь и размножайтесь, и не наступайте на животных, которые ползают по земле, и живите долго и счастливо. И если останется у вас лишний бутерброд, отдайте его уточкам, ибо они Мне милее всего, что есть под солнцем.

— Мне тоже, — сказал Симха, с удовольствием обсасывая свой большой палец.

Из денег, заработанных на этой неделе, я купила в игрушечном магазине деревянного утенка на колесиках. Он был желтый, с красным клювом, и к нему была приделана палка, чтобы толкать его перед собой.

— Он слишком большой для таких игрушек, — сказала госпожа Калман, когда Симха распаковал свой подарок. Но она не протестовала, когда он побежал с ним через все комнаты, коридор и кухню. Он назвал утенка Цуцик, что на идише значит — малыш, симпатяга. Единственным недостатком Цуцика было то, что он не умел крякать. Приходилось каждый день брать его с собой в парк, чтобы он мог учиться у настоящих уточек.

Первое время он то и дело попадал по дороге между колес коляски, тормозя движение, но Симха скоро научился управлять своим деревянным утенком.

Протестовал против присутствия в доме Цуцика — но не слишком настойчиво — только господин Калман.

— Так этот мальчишка вообще ничему не выучится, — говорил он жене, не очень громко, но так, чтобы я слышала.

Он ошибся. С тех пор как в доме Калманов появился Цуцик, штанишки Симхи всегда оставались сухими.

В университете существовали рабочие группы, в которых велись дискуссии о том, имеют ли студенты право на самоуправление, и подвергалось критике все на свете. Угнетение антверпенских докеров; американский империализм во Вьетнаме; «черные полковники» в Греции; режим Франко в Испании; агрессия Португалии против африканских колоний и пагубные последствия капитализма вообще. Для разрешения сложных вопросов существовало простое средство: революция. Нас убеждали в этом, показывая фильм об уборке сахарного тростника на Кубе. В нем, после того как Фидель Кастро выгнал диктатора Батисту, люди за работой пели.

Несколько раз по вечерам я посещала эти сборища. Мне хотелось верить, что равенство возможно. Но счастливое коммунистическое государство Маркса казалось таким же недостижимым, как предсказанный Исайей мессианский рай. Я готова была скорее верить в то, что волк возляжет рядом с ягненком, а пантера — с козочкой, чем в то, что люди перестанут убивать друг друга. Коммунисты не слишком старались помочь мне поверить в их благие намерения: только что русские танки превратили Пражскую весну в Сибирскую зиму. Но даже это не отрезвило моих сокурсников-революционеров. Некоторые из них могли — без особой охоты — согласиться с тем, что люди в Советском Союзе не очень счастливы, но тема обычно закрывалась признанием ошибок Сталина. Что же до идей Маркса, с ними все в порядке, уверяли они, называя меня наивной и грозя лишить права голоса, если мое социалистическое мышление не углубится.

Я начала углублять его с чтения источников, сочинений Буонарроти и Фурье. И с ужасом обнаружила, что большинство социалистов во Франции девятнадцатого века обвиняло во всех гадостях евреев. Прудон говорил, что евреи — величайшие враги рода человеческого. Евреи, по его мнению, должны быть либо истреблены, либо отправлены назад, в аравийские пустыни. Сорель, другой вождь социалистов, призывал к беспощадной борьбе против колоссального еврейского капитала.