Карла Фридман - Два чемодана воспоминаний

В доме моих родителей тоже ощущалось некоторое возбуждение. Отец писал, сидя за столом. Рядом лежали конверты с наклеенными марками. Он выглядел озабоченным.

Мама болтала о какой-то ерунде. В новом овощном торгуют гнилыми яблоками. Если носить обтягивающие джинсы, можно заболеть раком. Соседка уверена, что встретила меня в парке с коляской, она не могла ошибиться.

— Я испекла пирог по новому рецепту. Раньше я вбивала яйца в тесто целиком, а теперь только желтки. Белки я отделила заранее, взбила как следует и добавила в самый последний момент. Торт получился более воздушный, но боюсь, он немного суховат.

Я нехотя вышла за нею на кухню.

— Попробуй кусочек. — Она притворила дверь и добавила шепотом: — Видала? Переписывается с половиной мира. И ставит на карте крестики!

— Что ж тут странного? — спросила я с полным ртом. — А я рисую уточек в книжке по философии.

— Но тебе не шестьдесят лет. Он слишком стар, чтобы заниматься чепухой. Искать вещи, два полных чемодана, которые он закопал во время войны на другом конце города. Я пытаюсь говорить о чем-то постороннем, но он может думать только об этом. Каждый день уходит куда-то, а вернувшись, садится писать. — Она придвинулась ко мне. — Что ты об этом скажешь?

— Какая разница, что я скажу? Если ему нравится изображать из себя Шерлока Холмса, пусть его.

— Я не о нем. Как тебе кажется, пирог не слишком сухой?

— Нет, очень вкусно.

— Так же вкусно, как раньше?

Я кивнула, но она продолжала сидеть с задумчивым видом.

— Все-таки он должен быть чуть-чуть более влажным, правда? Когда я не отделяла белки, он был вкуснее.

— Тебе лучше знать, — ответила я, чтобы успокоить ее.

Слушая, как волнуется моя мать из-за белков в пироге, невозможно было представить себе, что в моем возрасте ее заставляли впрягаться в груженную яблоками тележку, на манер ослика, и тащить ее за собою через весь Освенцим. И теперешнее ее внимание к мелочам — не попытка ли зачеркнуть прошлое, показать всему миру: да, я позволяю себе заниматься ерундой, ничего дурного со мной не случилось.

Мы вернулись в гостиную. Отец отодвинул письма и стал рассказывать про свои чемоданы. Как он взял их с собою в дом, где прятался всего одну ночь. Как узнал, что на рассвете должен будет перебраться в более безопасное место, далеко за городом. Ехать туда надо было на велосипеде, чемоданы оказались чересчур тяжелыми и могли показаться подозрительными. Он пытался оставить их хозяину дома, но тот боялся держать у себя вещи человека, за которым охотится гестапо. Ночью они закопали чемоданы в саду.

— А что там было? — спросила я.

Отцу понравился мой вопрос.

— В основном книги, но я уже не помню какие. И конечно, моя скрипка. И старинная юла в виде танцовщицы в юбочке из металлических пластинок, пластинки звенели, когда она кружилась. И альбом с фотографиями.

Казалось, он говорит об этом в настоящем времени, словно исчезнувшие чемоданы могут появиться в любую минуту. Но почему он так долго тянул с поисками?

— Я не тянул, просто в голову не приходило этим заняться. Надо было налаживать жизнь после войны. Стоило оглянуться — и ты застывал на месте, превращался в соляной столп.

Мама вмешалась в разговор.

— В том районе все теперь по-другому, — сказала она резко. — Там построили пятиэтажный гараж. Но твоему отцу это не помешает. Полгорода снести готов, лишь бы найти свои драгоценные чемоданы.

Отец пропустил ее слова мимо ушей.

— Я писал в местное отделение муниципалитета и в городской архив, — продолжал он. — Получить бы детальные планы этого места, старый и новый, они бы сразу нашлись.

— Оставь прошлое в покое, — сказала мама. — Твои книги давно истлели, а в скрипке поселились кроты.

— Что ты понимаешь! — рассердился отец. — Может, там все так и лежит, в полной сохранности. Больше всего хочется найти фотографии. Там мои родители. И Селма.

Фотографий бабушки и дедушки у нас не было, но от тети Селмы кое-что осталось. После войны она работала во франкфуртской музыкальной школе. Несколько групповых снимков, на которых она, маленькая и испуганная, затерялась в толпе коллег, напоминали загадку: найди тетю Селму. Я с трудом могла различить ее лицо на этих снимках. Верно, и у тети Селмы были те же проблемы, потому что однажды вечером она выпила анисового молока, в которое подмешала достаточно снотворного, чтобы не проснуться. Мне в ту пору было двенадцать. Отец поехал во Франкфурт, на похороны, а мама осталась дома и все повторяла: «Анисовое молоко! Как могла она дойти до этого?» Как будто приличнее было бы, если б она подмешала снотворное в овощной суп или подала его к столу с фруктовым сахаром и корицей.

Имя Селмы, произнесенное вслух, заставило нас замолчать. Наконец мама сказала тихо:

— Зачем тебе эти фотографии? Человек должен жить сегодняшним днем, а не прошлым.

Поздно вечером, возвращаясь домой по тихим, будто вымершим улицам, я вспомнила эти слова. Она была неправа. Основа человека — прошлое. Я остановилась перед темной витриной кошерной столовой. Раньше здесь была аптека горбатого Тейтелбаума, известного своей скупостью. Говорили, что он прячет деньги в своем горбу, чтобы ни на секунду не расставаться с ними. Мы, дети, прилепляли летом бумажки от мороженого к его витрине. А он выбегал из аптеки и гнался за нами, обеими руками придерживая на голове шляпу. Однажды он погнался за мною и схватил бы, если бы не тряпичник Шрулик Шрулик подхватил меня, посадил на свою тележку и, толкая ее, побежал прочь. Я видела, как позади беснуется и злобно плюется Тейтелбаум. Капельки слюны сверкали в его редкой бороденке. Шрулик смеялся.

Мама категорически запрещала мне кататься на его тележке. От него воняет, говорила она, как из мышиной норы. Может, так оно и было, но мы любили старика и толпой собирались вокруг него после школы. Иногда он позволял нам впятером забираться на тележку. Мы сидели на горе лохмотьев, а он, толкая тележку, скрипучим, надтреснутым голосом зазывал: «Дети, чудесные дети!» — словно собирался нас продать.

Потом Шрулик умер. Соседка говорила, что ему было сто двадцать лет, как Моисею. Я верила этому тогда и готова верить сейчас. Стоя перед пустой столовой, я почувствовала, как мне не хватает Шрулика с его жизнелюбием. И вдруг поняла, почему отец готов на все, чтобы отыскать чемоданы, набитые памятными вещицами. Если б это было возможно, я не задумываясь откопала бы Шрулика из могилы. Помогла бы ему вылезти, сменить саван на поношенный черный пиджак и вытряхнуть комки земли из бороды, чтобы снова увидеть, как он идет по улице, толкая перед собою тележку. И будет дуть ветер, как тогда, и седые пейсы будут развеваться, словно крылышки, по бокам его старой шляпы.