Лолита Пий - Бабл-гам

— У меня нет сестры!

Она стреляет в другую колонку, и валькирии прекращают полет.

— А как твой аргентинец? Хорошо тогда оттрахалась, шлюха?

— Что?

— Твой аргентинец, игрок в поло, тот, что оттянул тебя, как последнюю сучку, в своем наемном «ламборджини»?

— Да, хорошо оттрахалась, просто отлично, лучше в жизни не было, в ту ночь я орала, Дерек, я перебудила все Монако!

— Ах вот как? — Мой отвлекающий маневр сработал, потому что, пока я визжал и ругался, я добрался до кресла, куда бросил свой плащ, а в правом внутреннем кармане у меня была пушка.

— Ах вот как? Ну-ка повтори, — говорю я и вынимаю револьвер.

— У меня было три вагинальных оргазма!

— Три?

— Три.

— Неправда, — реву я, — ты фригидна!

Я стреляю в колонку, и Лу Рид умолкает.

— Я не фригидна, — отвечает она и стреляет в другую колонку, и Курт Кобейн умолкает.

— Прекрати стрелять по колонкам! — ору я и стреляю сам, рефлекторно, в ту, где играют Guns, и Guns умолкают.

— Нет, — отвечает она, сопровождая слово делом, и хор Красной армии умолкает, и поскольку шума становится куда меньше, я могу говорить, не повышая голоса.

— Знаешь, мне было очень больно, когда я узнал про аргентинца.

Она вздыхает.

— У тебя не найдется кокаина?

— Найдется, на столе, там осталась одна бровь. Левая.

Она встает на колени у стола и убирает волосы, а потом достает из кармана джинсов мятую мелкую купюру. Она сворачивает трубочку, опустив глаза, в ее жестах сквозит усталость, и мне вдруг становится бесконечно грустно.

— Хочешь купюру в пятьсот евро, у меня их полно?

— Нет, сойдет, очень мило с твоей стороны, спасибо, — отвечает она и занюхивает рот, нос и оба глаза.

— Э, ты теперь классно нюхаешь, — говорю я восхищенно.

— Спасибо, — скромно отвечает она, — привычка. У тебя не найдется чего-нибудь выпить?

Я протягиваю ей полупустой мерзавчик.

— Чертовы мерзавчики, — говорит она, — хотела бы я знать, какая сволочь их изобрела.

Потом она пьет из горлышка, а когда отставляет бутылку, смотрит на меня со странным выражением, и я вижу, что она плачет.

— Почему ты плачешь? — спрашиваю я.

— Дерек, ты хоть отдаленно представляешь себе, что значит «поломать жизнь»?

Я роюсь в памяти, но, несмотря на все усилия, ничего не могу себе представить.

— Даже отдаленного представления не имею.

— А «необратимость»?

— Это более или менее гениальный фильм.

— Дерек… ты по-прежнему валяешь дурочку?

Я не знаю, что ответить, поэтому встаю на колени рядом с ней, беру у нее из рук свернутую купюру и вдыхаю почти все волосы разом. Делаю глубокий вдох и, перед тем как взорваться, глажу Манон по волосам, и мы обмениваемся взглядом, просто взглядом, медленным, сияющим, вечным, и в этом просто взгляде есть и наша первая встреча, и ее невинность, и все призраки, что стоят между нами, и умолкший дробный стук шпилек по паркету, и очевидный смысл слов «поломать жизнь», и еще более явный, невыносимый смысл слова «необратимость», и то, что всего этого нет в сценарии, а мне в конечном счете плевать, и моя неоконченная соната, и труп рояля, и наша неоконченная история, и труп с сияющими глазами, и даже пелена слез, и то, что мы пережили вместе, и даже что-то большее, чего мы не пережили.

Она подносит руку к лицу и стирает следы кокаина, так, как если бы стерла слезу, и в ее жесте есть что-то окончательное — теперь это женщина, — а поскольку я ненавижу давать слабину перед женщиной, я опять надеваю темные очки, и Манон недоуменно смотрит на меня, а потом внезапно отворачивается, встает, устало, как дряхлая старуха. Она топчется на месте и смотрит вверх, сложив руки на пушке, так, словно молит — кого? Люстру? А потом звучат выстрелы, и мне кажется, что я умер, и она тоже, и тем лучше, но я открываю глаза, она просто стреляла наугад, наверно, чтобы разрядиться, и есть от чего, и я вижу, словно в замедленной съемке, как дверца платяного шкафа слетает с петель и с грохотом рушится на пол, а набитый до отказа шкаф начинает медленно выплевывать содержимое, и я говорю мысленно «хрен с ним», фотографии сыплются дождем вокруг нас, изящно покачиваясь между вентиляторами, и одна из них — естественно — подлетает прямо к руке Манон, и я узнаю фото из итальянского «Вог», то, первое, и Манон подбирает его, смотрит так, словно видит в первый раз, а потом сминает в руке, скорее даже растирает в порошек с нехорошим видом, не хотел бы я оказаться на месте этого фото. А потом Манон — она определенно принимает себя за что-то вроде Лары Крофт — стреляет в другой шкаф, и в те, что напротив, и три дверцы падают одна за другой, и фото летают, кружат, вращаются, воздух переполнен ими, паркет завален, я и забыл, что их столько, и Манон вертится туда-сюда, хватает их, она похожа на девочку под снегопадом, которая по глупости пытается хватать снежинки, а они тают у нее в руке, или еще на заблудившуюся дурочку, но план вовсе не плох.

А потом Манон поворачивается ко мне четким, до миллиметра рассчитанным, стробоскопическим движением, и глаза у нее тоже стробоскопические, и палит в экран, и четким, до миллиметра рассчитанным жестом протягивает руку к колонке, и снова стреляет, и «Souvenirs» умолкают, она стреляет, и Леонард Коэн умолкает, она стреляет, и The White Stripes умолкают, и Генсбур умолкает, и Мэрилин Мэнсон умолкает, и «Полуночный экспресс», и Soft Cell, и Metallica, и Пуччини, и Radiohead, и Nirvana, и Шопен — все умолкают, и от музыки больше не остается ничего, почти, на самом деле Нина Симон еще поет «Donʼt Let Me Be Misunderstood», ничего, только Нина Симон, Манон и я.

И четким, до миллиметра рассчитанным движением Манон отнимает у меня пульт и пускает звук на полную громкость, наверно, потому, что после всей этой пальбы и взрывов она совсем, совсем ничего не слышит, а потом целится и велит мне отойти назад.

— Отойди назад!

— Ээ, — отвечаю я, — по-моему, ты забываешь одну маленькую деталь, я ведь тоже вооружен.

— Отойди назад, — говорит она.

— К тому же, — уточняю я, — моя пушка лучше твоей.

— Отойди назад, — говорит она и добавляет, цинично, я и не знал, что она на такое способна, и у меня кровь стынет в жилах: — Я ставлю кадр. Отойди назад.

И я отхожу назад.

— Ты всего лишь хотел немного кино в своей жизни, Дерек? — спрашивает она.

— По правде, я…

— Ты хотел кино? — кричит она.

— Ну да, ну да, именно.

— Декорации подходящие? Свет? Музыка? Все хорошо? Тебе удобно?

— Я… меня не загримировали.

— Тогда мотор! — кричит она. — Снимаю!

Она приближается ко мне:

— Смотри в камеру!

— В какую камеру? — спрашиваю я.

— Вот тебе камера!

Она целится из револьвера прямо мне в физиономию.

— А, ладно, — говорю я, — окей, вижу.

— А теперь страдай!