Томас Бернхард - Стужа

Поднимаясь к церкви, он всё время останавливался и давал мне понять, что он человек старый, а я могу спокойно двигаться дальше. «Это меня не затруднит. Напротив». После того как он повторил это раза четыре, если не больше, а последний раз — в приказном тоне, я просто оставил его где-то на полдороге у гигантского пня, служившего межевым знаком, и почти бегом, с максимальной для меня быстротой, продолжил подъем. Я упивался мгновениями неожиданной свободы, как собака, спущенная с поводка. Наверху я выбрал себе такое место, откуда, недосягаемый для его взгляда, мог отлично видеть, как он поднимается в гору. Отдыхал он чаще, как мне показалось, чем вчера, когда мы с ним совершили ту же самую прогулку и когда он задал мне такой вопрос: «Что вы, собственно, за человек? Не могу найти вам полочку в своей голове. Скажите, что у вас на уме? Как вас угораздило встретиться и сойтись со мной? Вместе шататься по округе? Хоть немного отдохнули здесь? Всё загадочное, конечно, интригует. Вы для меня — загадка, хотя устроены вполне натурально и совсем просто!» Глядя на него, я понял, что достаточно легкого порыва ветра, чтобы он покатился вниз. Остановившись в очередной раз, он начал чертить на снегу знаки, имеющие отношение, как я от него узнал, к какой-то индийской премудрости, мне они были непонятны. Некоторые из них наводили на мысль о животных, например о корове, о свинье, иные напоминали очертания храмов, речные излучины. Были и круги, и другие геометрические фигуры. На протяжении всего подъема я слышал, как он разговаривает сам с собой. Смахивая на генерала, который обращается к воображаемому войску, которое для него — реальность на все времена. Да и вид у него был такой, будто он склонился над картой генерального штаба, на которой всё до мельчайших подробностей подвластно его воле. Он и говорил-то на иностранных языках, произносил какие-то азиатские слова, в воздухе так и мелькали целые словесные гирлянды. Вся эта картина, центром которой являлся он сам, напомнила мне полотно, которое я видел когда-то в венском Музее истории искусств, помню даже зал, где оно висело. Это был речной пейзаж Брейгеля Старшего, где люди пытаются вымолить у смерти часок-другой для развлечений и получают разрешение, но за это они должны расплачиваться бесконечными муками в аду. Чернота обрубка дерева, его сучьев переходила в черноту пиджака художника, сливаясь с черным цветом его брюк и палки, перекликаясь с черным контуром горных вершин. Когда он приблизился ко мне на расстояние нескольких шагов и стоял уже на одной из последних ступенек, ведущих прямо к церковным дверям, я испугался его. Мне представилось, как он подбирается ко мне сзади и наносит удар палкой по голове. Но, увидев его лицо, я избавился от этого наваждения. Хотя, судя по лицу, он был на это способен. «Если есть желание, можем зайти в церковь», — сказал он. И тут же передумал: «Нет, ступайте один. Я подожду вас на воле». Я вошел в церковь и сел на скамью, с которой был хорошо виден алтарь. Я взял молитвенник, лежавший рядом. Полистал его и остановился на псалме: «Asperges me, Domine, hyssopo, et mundabor: lavabis me, et super nivem dealbabor. Miserere me, Deus, secundum magnam misericordiam tuam. Gloria Patri!» [4] «Окропи меня иссопом, и буду белее снега. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей» ( лат .). Пс. 50. И дальше: «Me extraverunt peccatores, ut perderent me: testimonia tua, Domine intellexi: omnis consummationis vidi finem: latum mandatum tuum nimis. Beati immaculati in via: qui ambulant in lege Domini. Gloria Parti». [5] «Нечестивые подстерегают меня, чтобы погубить: а я углубляюсь в откровения Твои. Я видел предел всякого совершенства, но Твоя заповедь безмерно обширна. Как люблю я закон Твой! Весь день размышляю о нем» ( лат .). Пс. 118. Весь отрывок я прочитал еще раз. И еще раз. И еще. Но для меня это было невыносимо, у меня не возникало при этом вообще никаких представлений, я вынужден был встать и выйти из церкви. Следуя к выходу по мягкой ковровой дорожке, я видел невероятно омерзительные ангельские лики, и чем ближе я подходил к ним, тем более жесткие черты они принимали. Когда я оказался за порогом, художника уже не было. Он тем временем дотащился до часовни для прощания с усопшими, которая была пристроена к другой стороне церкви. Оттуда, стоя в глубоком снегу, он прокричал мне: «Стойте где стоите, иначе вам будет страшно!» Я не понимал, чего мне бояться. Потом сообразил, что в часовню время от времени доставляют покойников. «Там мертвец лежит», — сказал он и, вытянув шею, задел о подоконник шляпой, отчего она съехала на затылок. «Напомаженный труп. Часто они штукатурят трупы самым жутким образом». Он задавался вопросом: кой черт дернул его вообще тащиться в часовню? «Любопытством это не назовешь». В гостиницу мы вернулись поздно, где-то в час.

Художник Штраух был миниатюрнее хирурга Штрауха. Художник Штраух — тот самый случай, когда молотком и зубилом, тесаком и пилой, клещами и скальпелем ничего путного не изваяешь. Тут нужны ухищрения более тонкой науки, чутье, изощренное за множество бессонных ночей. Ведь речь идет об ошибке, десятилетиями выкупаемой у смерти, с задатком и в рассрочку. Так или нет? Речь идет о результате целого развития, которое не является развитием, об итоговом состоянии субстанции. О результате движения, которое не есть движение. Об органике, которая не органична. Об исходном пункте, не являющемся таковым. Не может им быть. О неизлечимой болезни. Он постоянно чувствует опасность. Совершенно очевидно, что он ощущает постоянную угрозу. Он всегда настороже, равно как и, по его мнению, мир, его окружающий. Но что в таком случае есть организм? Что тогда противостоит друг другу? Дух и плоть? Дух за вычетом плоти? Тело без души? Что именно? Под оболочкой? Над оболочкой? В ее подкладке? Робкая угасающая судьба? Что это? Но ведь есть же совершенно неизвестные болезни. Они были всегда и никогда не исчезнут. Одну можно излечить за ночь, другая за одну ночь становится неизлечимой. Уходит одна, приходит другая. Откуда? Каким путем? Где причины, а где симптомы?

Художник сказал: «Священник — тяжело больной человек. Вчера до возвращения в гостиницу я разговаривал с ним. Он опять подбивал клинья насчет денег. Для богадельни. И для ризницы, представьте себе. Он слишком хорошо знает, какого я мнения о церкви. Он любит пройтись по свежевыпавшему снегу. Летом сидит на бережку своего пруда и за две недели умудряется не выловить ни одной рыбешки. Церковь держит свою духовную рать в послушании. Церковь здесь — нечто вроде доморощенной поэзии. Священника можно увидеть и на дереве, и в погребе, и на картофельном поле. Он возится с детьми. Его смех отличается каким-то дьявольским ритмом. Он боится всякой церемониальности, а пуще всего — епископа. Это, знаете ли, поэтично. Если услышите где-нибудь мужской плач, будьте уверены: это священник. Кстати, у него превосходная библиотека. С амвона он говорить не мастер. Он настолько боязлив, что его может не на шутку напугать даже птица, но если надо, он и среди ночи, в кромешной тьме, с одним фонариком и без причетников отправится к умирающему. Нередко — куда-нибудь на крутизну, где одни скалы и лед, в отдаленные крестьянские жилища».