Томас Бернхард - Стужа

«Ну, а как вы думаете жить дальше? Ведь сейчас, как я могу предположить, у вас нет определенных занятий, вы слоняетесь без дела. Что же будет дальше?» — «Этим вопросом я никогда не задавался», — ответил бродяга. Поскольку он, бродяга, — директор театра, директор так называемого летучего театра, бездетен, да и вообще не так уж трудно жить «вот так, просто сегодняшним днем». Но это же какая-то «экзальтация», высказался на этот счет художник. У мужчины такого, как он (бродяга), склада на лбу написано: «Свобода, Расхристанность, Озорство!» «У своего папаши я научился некоторым штучкам, — будто бы ответил бродяга, — которые всегда всем нравятся. Например, такой трюк, как "пропади моя головушка"». Он мог бы его продемонстрировать, «если это интересует господина», и художника это заинтересовало, и бродяга сделал так, что голова у него действительно пропала. «У этого человека осталось на плечах только горло. Я говорю истинную правду. Вам всё это может показаться невероятным, но это так же верно, как то, что я стою здесь перед вами. Вообще неожиданное явление бродяги… И, представляете, вся эта сцена посреди леса, там, где мы всегда сворачиваем вниз, в лощину…» В мгновение ока голова бродяги вновь оказалась на прежнем месте. «Но это всего лишь просто трюк "пропади моя головушка", — сказал бродяга, — потруднее будет поиграть собственными ногами в качестве мячей». Художник, конечно, изъявил желание посмотреть и на этот фокус. «Тут и впрямь ноги бродяги взлетели в воздух, и он начал играть ими, присев на землю, так, будто это не ноги, а мячи, детские мячики». Во время игры он сказал: «Если вам страшно, я немедленно прекращу». Художника аж озноб пробрал, но он ответил: «Нет, нет, мне не страшно». Он, как говорится, сам не свой смотрел это представление. «Я никогда еще не видел столь совершенных фокусов». — «Мне уже наскучило это занятие», — сказал бродяга и прекратил игру. «Как он ухитрился обезглавить себя, мне так же неясно, как и наваждение с ногами, — признался художник. — Может, вас осенит разгадка? Конечно, за этим, как и за всем подобным, кроется какой-то подвох!» Весь Париж якобы лежал у его ног, и сейчас лежал бы, если бы бродяга только захотел, но он не хочет видеть Париж у своих ног. «Это мне надоедает». В Лондоне он будто бы побывал даже на одном из приемов у королевы, который был дан именно в его честь. Если господину будет угодно, он мог бы сообщить ему адрес своего летучего театра. «Театрик мал, но исключительно ценен, — сказал бродяга, — и может показать свое искусство везде, где того пожелают». Он ценнее всех других театров. Это самый, можно сказать, драгоценный театр мира. Однако в один прекрасный день ему, бродяге, надоели фокусы, «трюки тоже приедаются», и он обратился к чистому, истинному искусству, в природе которого нет никакого трюкачества. Господину наверняка будет интересно знать: что труднее — демонстрировать трюки, подобные тем, что он сейчас видел, и, несомненно, превосходящие все трюки на свете, или же творить театральное действо, то есть чистое искусство, не нуждающееся ни в каких фокусах. Скажем, «воплотить образ короля Лира». И то и другое одинаково трудно, каждое по-своему, но по сути искусство сцены куда более прекрасно, чем исполнение трюков. Лично ему театральная игра доставляет гораздо больше удовольствия, и поэтому он колдовским образом сотворил свой летучий театр «из пустоты», как он выразился. «Это тоже, конечно, был своего рода трюк, фокус», — сказал бродяга. Театральная игра сопрягается с высокодуховной сферой, тогда как трюкачество не связано даже с духовной. Трюк есть трюк. «Но, разумеется, всё дело всегда только в зрителях». И тут он якобы заметил: «Зрители, наблюдающие мои трюки, мне, однако, в тысячу раз милее, чем моя театральная публика». Дело в том, что те, кому он показывает трюки, сразу же сознают, чем они приведены в изумление, а зрители его театральных представлений — никогда. «Театральная публика всегда разочаровывала, а, так сказать, цирковая — ни разу». Тем не менее ему больше нравится играть в театре, хотя он скорее годится в трюкачи. «Театральные зрители точно так же не способны сделать себя счастливыми, как и прочие, — сказал он. — Любители поглазеть на трюки всегда такие, какие они есть. Театральные зрители — никогда, они таковы, какими им не следовало бы, не хотелось бы быть, не такие, как есть… трюкозрители не бывают так глупы, чтобы не замечать, как они глупы, а театральные всегда глупее. Однако актеры в большинстве своем так глупы, что не замечают, как глупа публика. Поскольку в целом актеры еще глупее публики. Но публика всегда бесконечно глупа». Художник полюбопытствовал, почему же в таком случае бродяга больше не занимается трюками. «Трюки сами по себе не доставляют удовольствия, — ответил тот, — а театральная игра сама по себе может доставлять». Впрочем, он и сам не знает, почему теперь он охотнее «играет», чем «демонстрирует трюки». В настоящий момент он не занимается ни тем ни этим. «Но я буду снова проделывать свои трюки! — воскликнул он. — И Париж опять будет лежать у моих ног». Затем он спросил у художника, как спуститься к станции кратчайшим путем. «Идите этой лощиной, — ответил художник и спросил: — Но мне хотелось бы знать, в каком возрасте артисту трюки сами по себе уже не приносят удовлетворения?» Без долгих размышлений бродяга ответил: «Это у всех трюкачей по-разному. Часто бывает, что кому-то они становятся неинтересны еще до того, как он ими овладевает». Художник изъявил готовность проводить бродягу на спуске в лощину. «Я здесь каждый бугорок знаю, — сказал он. — Тут немудрено оступиться и ногу сломать. Пойдемте!» Прежде чем попрощаться, художник задал еще один вопрос: «А с чего это вы надумали сыграть со мной эту злую шутку?» — «Злую? — будто бы удивился бродяга. — Вы имеете в виду то, что я притворился мертвым? Это у меня страсть такая: мертвым притворяться. Страсть, и больше ничего». Потом он внезапно исчез. «Он был какой-то летучий, прямо-таки как истинный трюкач, — сказал художник. — Такого человека, как этот, который выдает себя за владельца "некоего летучего театра", я еще не встречал за всю жизнь. Или вы думаете, я выдумал эту историю?» Я так не думал, я ему верил.

Ночью я сделал страшное открытие, подтверждавшее то, что художник лишь предполагал. В доме давно уже всё стихло, когда я услышал под окном шум, который ненароком поднял живодер. В комнате, что рядом с моей, поселился один постоялец, имевший, правда, обыкновение пропадать с самого утра. Я подумал, что сейчас он, должно быть, тоже разбужен по милости живодера, так как я понял по звуку из-за стены, что сосед встал с постели. Но затем в его комнате опять стало тихо. Я подошел к окну и действительно увидел живодера. Хозяйка открыла ему окно и помогала вскарабкаться на подоконник спальни. Мешок, брошенный вначале на кучу снега, он подхватил сильным движением руки, уже забравшись в комнату. Я почему-то подумал, что его рюкзак набит мертвечиной. Мысль о том, что в нем могла быть падаль, не давала мне покоя, и я решил спуститься, подойти к двери хозяйской спальни и послушать, что происходит внутри. Я рассудил, что из разговора хозяйки с живодером сумею понять, стоит ли мне волноваться или же можно оставить свои подозрения. Чем это меня так заинтриговало, я и сам не знаю. В том, что живодер почти всегда носит в заплечном мешке мертвых животных, нет ничего необычного, такое уж у него ремесло. Я надел брюки и жилет и пошел вниз. Мне приходилось соблюдать осторожность. Художник спал. Сосед за стенкой тоже спал. Спали все. Мне и в самом деле удалось подслушать разговор живодера с хозяйкой. Речь шла о каком-то человеке, остановившем живодера на перекрестке дорог, о мужчине, который был прежде хорошо знаком и ему, и ей. Этот человек попросил у живодера сколько-то денег взаймы, якобы для того, чтобы уехать поездом туда, откуда он родом, кого-то там навестить. Все свои деньги он пропил. Живодер попался ему как нельзя кстати. «Прямо среди ночи», — сказала хозяйка. «Наверное, был у верхнего трактирщика», — предположил живодер. Я испугался, что дверь может открыться и меня обнаружат. Тут я услышал слова хозяйки: «Значит, опять в наших местах околачивается!» На что живодер ответил: «Ну, сюда-то он больше не заявится». Деньги, занятые у живодера, вышлет почтой. «Ничего он не вышлет! — возразила хозяйка. — Ни в жизнь. Что он в деревне-то потерял?» Мало ли что, рассуждал живодер, придет мужику в голову, когда он среди ночи рвется в места, с которыми был как-то связан раньше. «Это он во всем виноват, — сказала хозяйка, — это он его преступником сделал». «Его» означало мужа. «Он еще в школе его с пути сбивал. Мне на глаза он показаться не посмеет». Потом она вдруг спросила, принес ли живодер то, что собирался. «Да», — ответил тот, и я отчетливо расслышал, как он вывалил на пол мертвечину. «До чего хороша собачка», — сказала хозяйка. Тут я содрогнулся от ужаса. «Я ее выпотрошу прямо сейчас», — решила она. Затем я услышал, как оба отправились на кухню. Я тотчас же пошел в свою комнату. Но уснуть не смог. Теперь я знаю, что она добавляет в стряпню собачье мясо, думал я. Художник оказался прав. Так оно и есть.