Дэвид Эберсхоф - Пасадена

Оркестрик играл песню немецких моряков «Широко раскинулось море», мелодия которой Линде была знакома потому, что Дитер часто исполнял ее на своей скрипке. Много лет тому назад Дитер перед сном заходил в спальню к ним с Эдмундом. Он становился между их кроватями, играл и пел, сначала громко, потом все тише, тише, пока голос его совсем не замирал… Потом он говорил по-немецки: «Спокойной ночи» — и уходил. Линда всегда притворялась, что не понимала слов, и, когда дверь за отцом закрывалась, упрашивала Эдмунда перевести их ей; сейчас казалось, что все это происходило где-то в другой, далекой жизни, но она прекрасно помнила, как Эдмунд гордо усаживался в постели и принимался декламировать слова песни, как будто это была лучшая в мире поэзия, и учил ее, как надо петь. «Нет… — терпеливо повторял он, — не так».

А потом говорил — точно так же, как отец, по-немецки: «Спокойной ночи, Линда. Спокойной ночи…»

А потом на сцену к оркестрику вышла женщина в бархатном зеленом платье с длинным шлейфом, закрывшим даже туфли музыканта с мандолиной. При виде ее все мужчины замерли, уронив руки с талий своих подружек, в зале повисла тишина, прерываемая только вздохами, охами и шепотком: «Вот она, вот!» Женщина прошла в центр сцены и подняла руки, приветствуя своих слушателей; черные волосы маслянисто блеснули, завернувшись локоном, в стеклянных сережках заиграл свет, декольте смело открыло грудь, на пальце сверкнуло нефритовое кольцо, маленький рот помидорно закраснел. Музыкант, игравший на мандолине, объявил: «Фройляйн Карлотта!» — мужчины радостно зашумели, девушки жидко похлопали, Карлотта зазывно качнула обтянутыми бархатом бедрами и вступила по-немецки:

Через окно Линда услышала, как один из мужчин говорил своему приятелю: «Ее пока что знают только в Сан-Диего, но подожди — когда-нибудь ее узнают по всей Калифорнии». А приятель ответил: «Чего ждать? Деньги есть — узнавай хоть сегодня вечером».

Карлотта сжала руку в кулак и энергично повторила припев в последний раз, теперь по-английски.

Зеленый бархат двигался как мутный поток, переливающийся по скалам. Певица была старше остальных девушек в зале, с сильно напудренным лицом и выщипанными, нарисованными, точно навощенными, бровями, и, в отличие от всех других знакомых Линде девушек, казалась непоколебимо уверенной во власти, которую она имеет над мужчинами. Голос у нее был печальный, как у много пожившей женщины, грудь мерно опускалась и поднималась при пении, а рука с нефритовым кольцом, вырезанным в форме розы, поглаживала горло, пока ей хлопали и приветствовали радостными криками; кто-то даже проорал: «Карлотта, пойдешь за меня?»

Карлотта склонилась со сцены и ответила:

— А денег-то у тебя сколько?

Мужчины загоготали еще сильнее; громче всех ржали те, у кого их совсем не было и не предвиделось. Все громко топали ногами, и скоро в здании понесло теплым запахом компоста. «Спасибо, спасибо, — произнесла она по-немецки и повторила по-испански: Большое спасибо, мальчики и девочки». Все захлопали, засвистели, парни, сидевшие на подоконниках, болтали ногами так, что били пятками о стены, и даже самые застенчивые девушки, которые не раз и не два обещали себе, что уедут из Приморского Баден-Бадена завтра же утром, неистово били в ладоши. И чем шумнее становилось, тем смелее Карлотта вела себя на сцене, тем больше заслоняла она собой музыкантов, а огни превращали капли ее пота в россыпи драгоценных камней. «А теперь — мотылек!» — крикнула она. Толпа ответила восторженным ревом, мужчины взяли девушек за руки, и все выстроились в одну линию. Под свист и радостные крики Карлотта сошла со сцены, и оркестрик грянул румбу, сопровождаемую острыми ударами тамбурина. От музыки тряслись стеклянные стены, танцоры хлопали руками, точно крыльями, изображая рой ночных летних мошек, летящих на свет огромных электрических ламп, свисавших с потолка фабрики.

Деревянное изображение мисс Антверп висело над дверью, как фигура на носу корабля; легкая улыбка на ее лице как бы удостоверяла, что она довольна, очень довольна тем, что сталось с ее детищем. «Мотылек» был одним из самых модных танцев, и Линда видела, как все больше юношей и девушек торопятся в зал, под вырезанное из дуба лицо неудачливой застройщицы: железнодорожники, так и не отмывшиеся от копоти своих паровозов; случайные проезжие с недокуренными сигарами, заткнутыми за шляпные ленты; мужчины в костюмных брюках и подтяжках, с алчно обслюнявленными губами — наверное, те самые, о которых Шарлотта говорила, что они будут тянуть электричество дальше, в поле, «чтобы потом спекульнуть». «Они спекулянты», — произнесла Шарлотта так многозначительно, что Линде стало завидно, как много знает ее подруга. Вентиляторы, подвешенные к потолку, гнали душный воздух на головы танцевавших, и в большом зале быстро повышался градус страсти — по крайней мере, у мужчин, потому что даже Линда видела, как все сильнее распаляются с наступлением ночи лица девушек.

— Вот и статья готова, — сказала Шарлотта, строча в блокнот. — Все есть: и бутлегеры, и дебош, и девушки по сходной цене.

Линда видела, как толстяк в слишком тесной для него шляпе утащил девушку с золотистыми глазами на улицу, под свет факелов. Она била кулаками по его заплывшей жиром груди, но он только улыбался, и, кажется, никто не заметил, что девушка вовсе не хотела с ним идти. Другая, с острым носом, задыхалась в чьих-то волосатых лапах. Еще одна, прикрыв лицо платочком с вышитой на нем фиалкой, совала себе в рукав несколько монет. В углу толпа парней окружила девушку с неправильным прикусом и дешевым жестяным крестиком на шее.

— Пойду я, — сказала Линда.

— Подожди, я только начинаю.

Линда выбралась из кустарника, и тут Шарлотта взяла ее за плечо и сказала:

— Посмотри-ка вон туда.

Линда взглянула туда, куда указывал палец Шарлотты, и уже хотела было ответить: «Хватит с меня!» — когда заметила в толпе щуплый силуэт Эдмунда.

Волосы его были зачесаны за уши, накрахмаленный воротничок стоял совершенно прямо, но больше, чем он сам, поражала его дама: его держала в своих руках Карлотта, которая уже успела переодеться в смокинг и воткнуть за ухо белую розу. Завиток волос, приклеенный помадой к ее скуле, был похож на полоску кожуры чернослива, Эдмунд прижимался к ней, как маленький мальчик прижимается к матери, его пальцы ухватились за лацканы ее смокинга, а руки Карлотты удерживали его лицо на ее пышной груди. Карлотта сняла очки с переносицы Эдмунда и засунула их себе за блузку. Они двигались по кругу, и растерянное, почти слепое без очков лицо Эдмунда то поднималось, то опускалось в такт с ее грудью. Скрипач играл вальс, и через несколько тактов Линда узнала мелодию — это была «Лейпцигская фантазия», одна из любимых вещей Дитера. Рот Эдмунда шевелился, как будто он пел для Шарлотты.