Дэвид Эберсхоф - Пасадена

Танцующих пар становилось все больше, они толкались руками, плечами, музыка играла все быстрее, туфельки и башмаки топали все сильнее, подолы платьев шуршали все громче, чулки рвались, не доживая до утра. Гремели дешевые деревянные бусины, срывавшиеся с ниток, девицы одна за другой принимались за свое ночное ремесло и вместе со своими кавалерами покидали фабрику и скрывались в кустах, на задних сиденьях машин, за пнем старого срубленного дуба, а те, кто совсем не стеснялся, ложились прямо на землю. Лацкан смокинга Карлотты блестел в темноте, ее большая рука лежала уже на спине Эдмунда, и, кружась в танце, они приблизились к окну, закрытому кустами; на одном из тактов мелодии Карлотта повернулась, белая роза за ухом очутилась в нескольких футах от Линды, и ей показалось, что шип этой розы пронзил ей сердце.

Эдмунд был совсем рядом, по другую сторону стекла, жирно блестел его подбородок, плечи развернулись под скромным костюмом. Одной ладонью, прямо через смокинг, он держал грудь Карлотты и неумело тискал ее; Карлотта улыбалась — не от удовольствия, а оттого, что работа наконец закончилась. Лицо Эдмунда побелело, и Линда понимала: ничто в мире не сможет вывести его из этого мечтательного состояния. В душном воздухе шелковой фабрики брат Линды был совсем другим, совершенно незнакомым ей человеком.

— Все они одинаковые, — бросила Шарлотта.

Танец продолжался, Эдмунда с Карлоттой вальс унес от окна, и Линда уже не могла различить их в толпе. Но в здании шелковой фабрики было полно девушек из Энсенады и мужчин, готовых платить, приезжих из Ошен-Бич, Левкадии, Риверсайда, деревенских с обратной, пустынной стороны горы Паломар. Здесь они были чужие, ревущие дизельные моторы их грузовиков распугивали с полей зайцев, они требовали, чтобы через их деревню прошла асфальтированная дорога до самого пирса, и швыряли из окон машин на обочину всякий мусор: не далее как сегодня утром Линда подобрала пустую консервную банку, зеленую стеклянную бутылку из-под минеральной воды, травленное кислотой блюдо, разрисованное ветками земляничного дерева, пустую коробочку из-под таблеток доктора Роуза; эти таблетки с мышьяком обещали излечение слабого телосложения и кожных заболеваний любого происхождения. Кто приезжал по этой дороге в Приморский Баден-Баден, кто просто проезжал мимо, и вот однажды по ней к Эдмунду пришла Карлотта. Почему он не рассказывал Линде о шелковой фабрике? Сидя в кусте у окна, она чувствовала, как в душе ее растет досада. Музыка все играла, Эдмунд с Шарлоттой совсем затерялись в море танцующих — партнеров, любовников, продавцов, покупателей («Совсем как на цветочном рынке», — заметила Шарлотта), — и Линда, которая до сегодняшнего вечера была уверена, что это она должна хранить свои секреты от мира, а не наоборот, вдруг почувствовала, как в груди у нее что-то сжалось, и разрыдалась. Линда вылезла из куста и пустилась вниз по холму, мимо тяжелых фермерских башмаков и платьев из дешевых тканей, продававшихся по бросовым ценам. Она бежала, раскинув руки, рыдания душили ее, ладонью она задела какого-то мужчину, тот сказал: «Поосторожней, мисс», какая-то девица взвизгнула: «Чего толкаешься?» Внутри у Линды все горело, спина, наоборот, мерзла, под мышками и между ног было влажно от пота, ей было жарко, душно, тошно. Какая-то незнакомая женщина своим длинным пальцем с наманикюренным ногтем зацепила ее за волосы, они распустились, тяжелой мокрой волной упали ей на затылок, свесились с лица; Линда, не помня себя, мчалась домой и горячо молилась Богу Валенсии, — пусть сделает так, чтобы она поскорее забыла этот вечер, пусть она будет думать, что все это лишь дурной сон, а не видение будущего. Она неслась мимо компаний, распивавших текилу, перескакивала через скамейки, мимо людей, нестройно певших у костров, громко кричала: «Хватит! Хватит!» — и летела, раскинув руки, расшвыривая ногами картонные коробки, старые газеты, алюминиевые ложки, такие дешевые, что их не жалко было бросить здесь, вместо того чтобы нести домой. Она понимала, что на нее смотрят, но они не знали, кто она такая. А может, у них была своя правда — она знали, что мужчины и девушки живут именно так; может быть, все, кроме Линды Стемп, давно знали это. Она бежала бы так, не останавливаясь, до самого «Гнездовья кондора», где самым громким звуком был шум океана, а единственным мусором — пустые ракушки от мидий: где в тесном доме живет Брудер, ждет ее, сидя на своей постели, и сегодня наконец заключит в свои объятия. Склон холма был крутой, ее прямо несло к подножию, она совсем потеряла равновесие, чуть не полетела лицом вперед, и вдруг ее рука наткнулась на человека, который появился будто из ниоткуда, пальцы зацепились за кожаный шнурок на шее, сорвали с нее коралловую подвеску, и тут Брудер поймал Линду, погладил по голове и оба произнесли: «А что это ты здесь делаешь?»

Что мог Эдмунд предложить Карлотте такого, чего не было у других мужчин? На красавца он не тянул, особого опыта с женщинами тоже не накопил, танцор был не ахти какой, будущего своими близорукими глазами видеть почти не мог. Ничего этого у него не было, и она сделала ошибку, общую со многими ее товарками: она вообразила, что он богат. Ну, если и не сказочно богат, то хотя бы имеет много земли, которую со временем можно будет разделить на участки и потихоньку продавать. Почему ей так показалось? Да потому, что Эдмунд в пылу страсти, нападающей на всякого мужчину хотя бы раз в жизни, как-то раз сказал ей о «Гнездовье кондора» то, что, он думал, она и хотела услышать: «Да это всего лишь старое ранчо у океана».

— Большое? — спросила Карлотта.

— Большое? Большое? Никогда не задумывался. Большое, да. Тебе как раз подойдет, — многозначительно добавил он.

Как это часто бывает, одно и то же слово они с Карлоттой поняли по-разному. И, как оказалось, его единственная собственность была именно тем, что нужно Карлотте: земля, или, другими словами, дом. «О, я так давно думаю, где бы мне обосноваться, всю жизнь хотела дом с видом на океан!» — мурлыкала она, постукивая пальцами по округлявшемуся животу. Как она прижала Эдмунда к груди тогда, на шелковой фабрике, так и не отпускала от себя целую неделю; они проводили время то в палатке, наскоро разбитой позади каких-то дрянных концертных зальчиков, то в койке, немилосердно гнувшейся и трещавшей под их переплетенными телами. Карлотта отпустила его ровно настолько, чтобы он, одуревший от ее духов на апельсиновом масле, вернулся на ферму и потребовал ее себе.

— Папа, — взмолился он, обращаясь к Дитеру, — если ты сейчас отдашь мне ферму, она станет моей женой!

Но Дитер мог простить все, кроме предательства, и жесткими словами вернул Эдмунда на его порочную дорогу: