Сью Кид - Кресло русалки

Я услышала, как Хью шагает взад-вперед по коридору. Когда шаги остановились, я поняла, что он прямо за дверью. Я оглянулась посмотреть, заперла ли ее, хотя была уверена, что Хью никогда не войдет без стука. Запор, старомодный крючок, не был накинут. Я ждала. Затаив дыхание. Наконец он ушел.

Что заставило его вот так расхаживать по коридору?

Когда я вышла из ванной, на мне был голубой махровый халат матери, влажные волосы, зачесанные назад, глянцево поблескивали. И только когда в лицо мне повеяло прохладой, я вспомнила. Я разбросала свои холсты по кровати, столику и полу в комнате Майка, якобы для хранения, но время от времени заходила туда и подолгу смотрела на них, будучи посетительницей в собственной галерее, вглядывающейся в темные глубины чудес. Моя тринадцатая ныряльщица, охваченные чувственной горячкой тела, грандиозные в своей наготе.

Я представила, как Хью стоит там, изучающе всматриваясь в отбросы их жизней, уносимые к поверхности. Кухонные лопатки, яблочные шкурки, обручальные кольца, гуси… о боже, целующиеся гуся. Наши целующиеся гуси.

Застыв рядом с дверью ванной, я поняла, что там – даже мой сделанный еще в феврале набросок цветным карандашом, тот самый, который я вот уже несколько недель прятала за картиной с маяком. Он увидит изображенные мной дико переплетенные тела; запутавшиеся в длинных женских волосах. Иногда, глядя на картину, я видела только эти волосы и вспоминала, как Ди дразнила меня, называя мою мастерскую на чердаке «башней Рапунцель», спрашивая, когда я наконец распущу волосы.

При этом Хью всегда недовольно морщился и даже защищал меня, иногда достаточно резко. «Твою мать вовсе никто не запирал в башне, Ди, – сказал он как-то. – И хватит об этом». Может быть, он решил, что это мимолетное воспоминание о нем, а может быть, где-то в глубине понял, что это правда, и испугался ее. Никто из нас никогда не упоминал, чем кончается сказка, как Рапунцель наконец распускает волосы для принца, а затем бежит от него.

Хью Салливен был самым хитрым человеком на земле. Я почувствовала, как что-то распирает мне грудь. Подойдя к двери Майка, я помедлила. В комнате, освещенной только маломощной настольной лампой, было полутемно.

Хью не отрываясь глядел на моих любовников «В синем море» – я назвала эту работу так, следуя шагаловским любовникам «Над городом». Он стоял спиной ко мне, засунув руки в карманы. Он повернулся, словно начиная новый отсчет наших ночей, медленно перевел на меня взгляд своих глаз, под которыми залегли синяки, и я почувствовала, будто воздух вокруг нас ослепительно вспыхнул от того ужасного, что вот-вот должно было случиться.

– Кто он? – спросил Хью.

Он сидел в кресле в музыкальной гостиной, уставившись в телевизор, примостившийся на столе, покрытом куском старой алтарной завесы. «Ти-би-эс» транслировал кульминацию второго матча, сыгранного «Смельчаками» в один и тот же день. Том Глэвин только что заработал очко. Уит взял карандаш и нарисовал маленькое «к» в карточке для ведения счета, вложенной в самый конец его записной книжки.

В бейсболе было нечто такое, что заставляло его полностью забывать о себе. Игра действовала на него лучше, чем медитация. Он никогда не мог промедитировать больше двух минут, не отгоняя мысль за мыслью или не преисполняясь такого самодовольства, что это занятие теряло всяческий смысл, но он мог сидеть перед экраном, абсолютно поглощенный игрой. Он терялся в напряжении игры, стратегии, хитросплетениях счета – всех этих диаграммах, символах и цифрах. Он никогда не смог бы объяснить отцу Себастьяну или кому-нибудь другому, почему бейсбол для него – такое убежище; он просто знал, что, сидя перед телеэкраном, чувствует себя совершенно свободным. От монастыря. От самого себя.

Перед вечерней аббат объявил о последней «трагедии» Нелл, как он деликатно называл ее самокалечение, попросив монахов молиться за своего возлюбленного повара и друга. Уит стоял на хорах, стоически глядя перед собой, сознавая, что отец Доминик повернулся и смотрит на него. Он подумал о том, как провел вторую половину дня, без толку ожидая Джесси на птичьем базаре только затем, как оказалось, чтобы вернуться и увидеть отца Доминика, расхаживающего по крыльцу коттеджа. Тот первым сообщил Уиту новости, даже про то, что муж Джесси приезжает из Атланты, чтобы побыть с ней. Эту часть сообщения он с особенной интонацией пересказал во всех подробностях.

Уиту не хватило присутствия духа спросить отца Доминика, откуда ему известно все это, и только позже он узнал, что Хэпзиба Постелл, галла, приходила в монастырь и объяснила все отцу Доминику Но почему к отцу Доминику пришла именно Хэпзиба?

Всю вечерню Уит страстно мечтал прийти сюда и с головой окунуться в игру. Он ринулся с хоров, как скаковая лошадь, чтобы успеть на игру до того, как остальные монахи столпятся здесь для проведения запланированного личного времени.

Они неизменно проводили его, смотря вечерние выпуски новостей, которые по большей части ограничивались кратким рассказом Тома Брокау о новом спаде социальной популярности Рейгана. Последний раз, когда он зашел сюда, они смотрели отрывок о том, как «приодеться, чтобы хорошо смотреться», – что-то о костюмах от Перри Эллиса и Келвина Кляйна, – и монахи внимали мелькавшему на экране так завороженно, что ему захотелось вскочить и крикнуть: «Но вы-то носите рясы!» Рясы были чем-то прямо противоположным тому, что рекламировали по телевизору. И они не могли этого не видеть. Поэтому встали и вышли. По выходным брат Фабиан ставил на стереопроигрыватель заслушанную долгоиграющую пластинку, обычно «Кольцо нибелунга» Вагнера. Он так выворачивал громкость, что воздух гудел от басов.

Сегодня вечером, когда монахи пришли и увидели, что Уит распоряжается телевизором, следя за «бегущей строкой», они пожаловались отцу Себастьяну, в верховной юрисдикции которого находилось данное помещение. Отец Себастьян подверг Уита допросу с пристрастием, прежде чем приказать братии прекратить скулеж: ничего страшного, если в кои-то веки они пропустят свои новости. Монахи, все за исключением отцов Доминика и Себастьяна, разошлись по своим комнатам в ожидании вечерней службы.

Ему захотелось разозлиться на них, использовать это как еще один повод, чтобы уйти, но вид шаркающих монахов, в разной степени выражавших свое недовольство, по сути, ничем не отличался от его собственного дерзкого отказа смотреть вместе с ними Брокау или слушать вагнеровских Зигфрида и Брунгильду.

Это внезапно напомнило ему о смысле жизни здесь, с этим старичьем – в произвольно выбранном месте на земле, о мечте оказаться среди людей, связанных несокрушимой жизнеспособностью, знающих секрет совместной жизни. Он приехал сюда с идиотскими понятиями, ожидая увидеть воплощенную утопию – все любят друг друга, зло обращается в добро, каждый готов подставить другую щеку. Однако, как выяснилось, монахи оказались ничуть не совершеннее, чем любая другая группа людей. Постепенно, с некоторым изумлением он понял, что их собрали для хранимого в тайне, но благородного эксперимента – убедиться, действительно ли люди способны жить, связанные узами родства, духовной близостью, и не совершил ли Бог ошибку, создав род человеческий.