Михаил Кизилов - Капитан

— Учиться вам, хлопчики, хорошо надо. Но отца с матерью не забывать. А дети пойдут — тем более. Потому как малые должны расти рядом со старыми. Как мы с вами. На том всегда земля наша стояла.

— Конечно, не забудем, с чего бы…

— О жизни говорю, внучики. Вот послушайте такую притчу. Сидит старый ворон на гнезде. Вот-вот воронята должны вылупиться. Ждет. Первый появился, расколол скорлупу, разломил ее надвое — самый сильный. Отряхнулся, на ножонки пробует встать. Старый ворон склонил голову, смотрит на него внимательно и спрашивает: «Скажи мне, вороненок, будешь ты меня кормить, когда я старым стану и не смогу пищу сам себе добывать?» — «Буду!»— бодро ответил вороненок. Взял его старый ворон за шиворот и выбросил из гнезда.

— Да что же он делает? Ведь вороненок погибнет тогда, — воскликнули мы хором.

— Не перебивайте, детки, дослушайте до конца.

А тут скоро и второй вороненок проклюнулся, вылез из скорлупы, радуется белому свету. И его спросил ворон: «Будешь меня кормить, когда я старым стану?» — «Буду!» И его выбросил ворон.

Наконец проклюнулся последний, третий вороненок: «Будешь кормить меня, вороненок, когда я старым стану?» — «Буду, но до тех пор, пока у меня самого воронята не появятся», — ответил третий вороненок.

Его и оставил в гнезде старый ворон. В природе все на этом держится, старшие дают жизнь младшим, выкармливают их; потом они забывают друг друга. Но люди не вороны. Мы отличаемся от всего живого не только тем, что говорить умеем. Людям нужно многому научить младших. Поэтому дети должны почитать и поддерживать стариков не только в благодарность, не только потому, что этого требует сыновий долг, но и для того, чтобы старые смогли передать то, что сами знают. Как у жердельки: цветочки на ветках держатся, ветки из ствола растут, а ствол от корня идет. Вот и мы с бабкой, как тот ствол — шершавый, черный; родители ваши — это ветки толстые, а вы — молоденькие, свежие веточки. А корни — это мои родители и прадеды. И не можем мы друг без друга. Не могут корни жердельки без лепестков, без листиков, через них дышит дерево, не могут без корней и ветвей лепесточки. Все связано. Так и у людей. Все дружно должны жить.

— Деда, а почему не все живут дружно? Почему Миколкин отец от них уехал? Почему он их бросил?

— Видите, хлопчики, — дед задумался, — и в природе так бывает. Вот жердельки тоже болеют. Иногда ветки целые засыхают, иногда гусеница на них нападает, вредители разные. Если сильное дерево, то устоит. А слабое заболеет. Так же и люди: сильный человек прежде всего о своих цветочках думает — о детях, а слабый старается сладкую жизнь себе устроить. Вот и убегает от хлопот и от забот. Потом под старость увидит, что один остался, не на кого опереться, никому он не нужен. Пожалеет тогда, да поздно будет — не простят ему этого, не примут его дети. И умрет он один, никому не нужный, и на могилку никто к нему не придет. Не помянут его добрым словом люди. Сладкая жизнь большой горечью оборачивается.

— Малы еще ребята для таких серьезных разговоров, — говорит бабушка. А дед знай себе рассказывает, и мы слушаем, ловим каждое слово, запоминаем. Прочно запоминаем: позже, когда в школу пойдем и когда взрослыми станем, не один раз вспомним его притчи. А пока стараемся расспросить обо всем деда, благо на многочисленные «почему» у него есть время ответить. Интересно нам все, и про деда интересно, где он рос, что делал, когда маленьким был? Спрашиваем, а он, довольный, улыбается, ему тоже интересно рассказать, молодость вспомнить.

Вырос дед под Великими Луками, в селе Солоти. Голодное время, словно ветер-суховей, вырвало его — лепесток из кроны родимого древа, забросило на юг. Живуч оказался род. Упал обожженный листок на добрую почву, пустил вглубь тонкий, словно волосок, корешочек и прижился.

По родным краям тосковал. Мечтал поехать перед смертью, проститься. Потому-то и рассказывал частенько своим внучатам о земле, где сам мальчишкой был.

— Деда Игнат, расскажи что-нибудь смешное, про кулачный бой.

Дед удобно усаживался на стул, поглаживал бороденку и начинал:

— Значит, так, края у нас лесистые да холмистые. Места для потехи маловато. Посему зимой, когда речка станет, народ выходил поразмяться. Ну, мальцы-огольцы с горок катаются, те, что старше, — на коньках. Коньки сами делали — дощечки с проволокой или костяшками к валенкам привязывали — хорошо. Потом мальцы из села, что на другом берегу реки стояло, тоже кататься выходили. Позже начиналось главное. Сначала то здесь, то там что-то не поделят мальчишки. Ну, а потом село на село. Но уговор — честные кулачки. Едва мальцы зачинали, как на лед выскакивали, словно того и ждали, пацаны постарше. Тут уж повеселей дело шло, начиналось сражение.

— Вперед! — командовал кто-нибудь.

— Лупи, Сергеев. (У нас в деревне все Сергеевы были.)

— Бей щурят! (У них Щукины были.)

Ну и идет катавасия, только снег разлетается. Прут стенка на стенку, но не убегают. Если те, что поменьше, иногда спину казали, то эти бьются, но не бегут. Как в бою настоящем. Русские ведь никогда от врага не бегают. А здесь хоть и не война, но сражение. Мальцы марку держат. А позже, глядишь, и взрослые: сначала те, кто помоложе, а потом и с бородами уже подтягиваются по разным берегам речки, гуртуются, обсуждают, подбадривают своих, а старики смотрят, чтобы все честно было. Потом кто-нибудь командует:

— А ну, ребятня, расступись! Мужики идут.

Сначала в тулупах, в шапках — зима ведь, мороз. Позже разогреются, полушубки долой, шапки слетают. Лихо махались! У нас Григорий, кузнец, был, так в полную силу никогда не бил. А они против него своего Сидора, мельника, выставляли. Уж когда все устанут, эти двое меряются силой. Здоровые оба, красивые мужики, у нашего борода черная, а у мельника — светлая. Так только по бородам и определишь, где кто.

— Так и до утра можно драться?

— А вот тут-то вы, внучки, не правы. Это не драка, а кулачки. Не для драки, а для того, чтобы удаль потешить, кровь разогреть, душу хоть в этом отвести. Это сейчас вы в кино бегаете, книги читаете, в школе учитесь, а мы ведь по два класса заканчивали, и то много было. Жизнь — работа, а радостей — кот наплакал, праздники редки. Вот и устраивали себе развлечение. А после кулачек всем селом друг к другу в гости ходили, вместе синяки и шишки обсмеивали, потешались над полученными тумаками. Так и жили…

Было в его голосе и слове столько радостного и доверительного, что мы навстречу ему и сами распахивались-открывались. Чего только не доверяли деду, даже о тайниках с найденным в старых окопах оружием проговаривались. Дед, слушая подобные откровения, старался оставаться спокойным. Молча теребил бороденку, давал выговориться до конца, после чего осторожно рассказывал какой-нибудь страшный случай, про ребят и оружие, уговаривал сдать его. Мы обещали ему отнести оружие в военкомат, но проходили дни, возникали новые тайники-склады. Погиб Ваня Андрианов. Нашел снаряд, унести не смог — тяжелый, и решил разобрать его на месте, как еще друзей не позвал. Эхо взрыва подняло воронье с тополей, заставило людей оторваться от дел своих, тревожно оглядеться. Как потом говорили милиционеры, три снаряда рядом лежали. Тогда родительскому терпенью пришел конец, и, захваченные врасплох облавой, мы за один вечер лишились всего того, что наполняло нашу жизнь неосознанной гордостью и тревогой, что возвышало нас над мальчишками из центра города.