Михаил Кизилов - Капитан

Четыре часа по такой, как эта, разбитой грунтовой дороге — и, уверен, Гоголь не написал бы красивой фразы, лишающей трезвого разума любого мало-мальски умелого шофера: «Какой русский не любит быстрой езды…» Женька гнал в темноте вопреки любым доводам рассудка, прочесывая фарами несущегося чуть ли не по воздуху «газика» монолитные боковые стены просеки, словно в погоне за преступником. Я мечтал, чтобы хоть на минуту прекратилось это сверхскоростное движение, но Женька время от времени утешал, выдавливая сквозь зубы:

— Потерпи маленько. Здесь совсем близко.

Я и терпел.

Невероятно, но мы доехали благополучно. Ужинали так же торопливо, как и ехали. Жена моего друга с болгарским именем Светла кормила нас, даже не присев, ловко прислуживая, как официантка. При этом на ее лице то и дело появлялась улыбка, такая же проворная, как и руки, мелькавшие с тарелками над столом.

— Еще понемножку? — Женька вопросительно посмотрел на нее, кося выразительный взгляд одновременно и в мою сторону.

— Совсем бессовестный, загнал гостя, — возмутилась Светла, все так же услужливо улыбаясь. — Ему спать хочется давно.

И убрала со стола зеленый графинчик с какой-то невероятно хмельной жидкостью — спирт, настоянный на таежных травах.

Я и вправду раскис, как несправедливо наказанный ребенок: эта морочная гонка, потом такое же спешное пережевывание угощения за столом, глотание одна за одной из наперстковых рюмок жгучей выпивки сделали свое дело — разговаривать ни о чем не хотелось, радости от встречи с другом не было.

— Понял, — смирно согласился Женька и положил ощутимо тяжелую руку на мое плечо. — Значит, дружочек, отдыхай, как пожелается. Ешь, когда захочешь и что захочешь, а вечером, если пожелается… — он показал рукой на место, где только что стоял графинчик с искристым напитком, давая понять, что нас ожидает по вечерам. И мигнул Светле: — Давай, стели гостю…

Спать мне предложили на сеновале — в роскоши запахов свежего сена и накрахмаленных простыней. Я как лег, так и уснул тут же, словно потерял сознание.

Утром приснился удивительный сон, в котором не важно было действие, но неповторимы ощущения — зыбкое, едва уловимое чувство единства с рыбами, плавающими в прозрачной воде горной речушки. Похоже, рыбы, с искрящимися глазами в коричневых ободках, улыбались мне нежно и утомленно. И одна из них, самая сильная, хвостом коснувшись в стремительном разбеге чистейшего песка на дне, взмыла вверх и подплыла к моим ногам, держа в мягких больших губах перстень с рубином редкого красного цвета. Я протянул руку… Рыба всплеснула хвостом и исчезла. И смех ее рыбьих подружек прозвенел в тишине сна, как, бывает, звенят елочные игрушки, если ненароком заденешь новогоднюю елку — дзынь, дзынь, дзынь. Я подумал, проснувшись, что смеялись рыбы надо мной — как над дураком…

Было уже около десяти. С высоты сеновала я выглянул в оживленный утренний мир таежной деревеньки. Раскачиваясь, как канатоходец, на заборе балансировал петух, растопырив крылья и горланя во всю мочь свою единственную песню души. Моему взору открылась картина: тридцать, не более, домов деревеньки, казавшихся макетами архитектурного плана, а не жилищами. Здесь не работала машина времени — не слышался гул автомашин, не виднелись краны строек, — было тихо и зелено. Вершина высокой сопки за домами светилась от восходящего солнца. Первые лучи подсвечивали зелень исполинских кленов на склоне. И все, что предстало моему взору, казалось необычным, далеким от привычной мне городской действительности.

Я спустился вниз и тотчас ощутил, что утро наполнено и звуками — кудахтали куры, пели птицы, жужжали пчелы, сыто похрюкивал поросенок, где-то близко рычала собака. Я огляделся. Двор большой, но не обнесенный, как у других, забором. Словно граница, пролегла распаханная земля — между постройками и огородом. Огород, большой и ухоженный, полого спускался к торопливо бегущей речушке-каменке. Чего здесь только не было: картофельные груды, кукурузные рядки, возвышающиеся над всем, как парус степенной лодки, огурцы, помидоры, лук, а вдоль огорода ярко светились желтые кругляшки дынек.

Светла орудовала тяпкой, и мне не хотелось прерывать ее работы своим «здрассте». Так красиво и ловко мелькали ее руки, что я невольно залюбовался, а услышав за спиной Женькино «как спалось», вздрогнул от неожиданности и покраснел, будто он уличил меня в каком-то греховном желании.

— Я спал как в сказке!

— Да, на балконе так не поспишь, хоть и тоже на воздухе, — засмеялся отрывисто Женька. — Ну, пошли умываться.

Снял полотенца с бельевой веревки, натянутой во дворе, и мы пошли по тропинке через огород, вниз — к речке.

Как и подобает хозяину, Женя, чуть пропуская меня вперед, показывал рукой то в одну сторону, то в другую, объясняя, где что растет.

— Смотри, это лимонник, а это дикий виноград…

Я не успевал запоминать и тут же мог перепутать, где что. А Женька спешил дальше, хвастливо и сбивчиво повествуя о хорошей жизни:

— Вот таких леночков таскаю, сантиметров до сорока.

Я не поверил.

— Ну, наполовину, а хариусы, конечно, поменьше. Вот в этом омутке таскаю. Каждое утро…

Воды в омутке, где мы умывались, было мало, и я снова не поверил.

— Уху сейчас есть будем или вечером? — насмешливо спросил он. — С десяток сегодня натаскал. Когда я начинал в леспромхозе работать, вот на это самое место кета на нерест заходила! Да. Нету воды, нет и рыбы.

Женька смыл с лица мыло.

— А куда она подевалась? Вода и рыба?..

— Туда, куда все девается, — ответил он так, будто я в этом был главный виновник. — Лес вырубили, влагу нечем удерживать… Ты же знаешь, что влагу корни удерживают. Речки обмелели. Это, дружочек, теперь не тайга. Разве что для вас, таких, как ты, городских, — пахать.

— А ты себя здешним считаешь?

Он проигнорировал мой вопрос и сказал совсем о другом:

— Представляешь, превратности судьбы! За рубку леса мне грамоту дали, когда я вальщиком в леспромхозе работал. А в прошлом году — медаль «За трудовое отличие». За что? За то, что леспромхозовских гоняю — не придерживаются правил рубки леса, не думают о молодняке. Теперь я — лесничий.

Я понял, засмеялся:

— Это у Бидструпа карикатура есть: архитектору орден дали за строительство красивого здания, а пилоту за то, что он разбомбил его. Оба грудь выпячивают.

— Вот-вот, вечная тема для карикатуристов…

— А ты бы не бегал с места на место, — я вроде как пошутил.

Женька серьезно посмотрел мне в глаза:

— Понимаешь, смысл такой — всюду работать надо как следует. Вот мой закон.

— Ну есть же правила, наконец.

Женька вздохнул и посмотрел на меня как на глупого школьника: