Алексей Бакулин - Июль, июнь, май

Где-то с час я тупо сидел перед экраном и переваривал новость; потом, наконец, решился взяться за мышь и снова начать расчёты: мне хотелось узнать, когда по времени произойдёт этот роковой поворот.

Оказалось, что он уже произошёл три дня назад. Ещё неделю возраст Петровны продержится на достигнутом уровне, а потом с крейсерской скоростью помчится в старость.

Нет, вечная молодость людям не грозит.

Собственно, я не очень беспокоился за человечество. Семь тысяч — или сколько там? — лет люди рождались, старели и умирали естественным образом, — и это не мешало им быть когда-то счастливыми, а когда-то несчастными, не мешало им взлетать на высоты духа, любить, радоваться жизни (в любом, кстати, возрасте), не мешало чувствовать себя бессмертными и всесильными… Человечество переживёт. А вот как Петровна?

Да нет… Вы меня будете презирать, но я взволновался даже не за Петровну… Не столько за Петровну, сколько за Славика. Не подумайте, что я испугался, хотя пугаться было чего: Славик вложил в меня такие деньги, которые мне не заработать и за двадцать лет, и если он вздумает потребовать возмещения убытков (а почему бы ему и не потребовать?), то мне останется только продаться к нему в рабство. Нет, на самом деле мне просто стало жалко этого неудачливого бизнесмена, который опять обломился и прогорел и теперь, кажется, уже не встанет на ноги. А несчастная наша Петровна… Это особый вопрос. В сущности, можно и так сказать: внезапно возвращённая молодость была для неё как болезнь, как видение, как причудливый сон, — теперь наступает утро, пора просыпаться.

А моя теория? А тут и вовсе не за что волноваться: подарит она человечеству вечную молодость или не подарит, всё же открытие биорезонанса останется величайшим открытием за последние двести лет, независимо от его практической пользы.

Так что Нобелевка всё равно моя. Её-то как раз и хватит на покрытие долга Калинкину.

И тут в дверь позвонили. Я открыл. На пороге стояла Петровна. Лицо её светилось безмятежностью, волосы были чуть влажны от утреннего тумана, в руке она держала букет из трёх сочных стеблей иван-чая и двух долговязых ромашек. Она вздохнула и я поразился чистоте и прохладе её дыхания. Она молчала, и я молчал, сосредоточенно вглядываясь в её молодое, теперь очень красивое лицо: три недели, всего три недели…

— Где была? — спросил я мягко.

— Да просто гуляла… К реке спустилась. Так красиво… Такой город удивительный… А я раньше и не видела ничего. Очень красивый город. Особенно когда по этой улице над рекой идёшь… Солнце встаёт, река начинает светиться, так что глазам больно… И сосны между домами…

— Никто тебя не обижал?

— Не-ет!..

— Никого не видела из знакомых?

— Вообще никого! Пусто в городе! Все спят!

— Чаю хочешь?

— Не-ет!..

И тут топот злой татарской конницы — покамест отдалённый и нестрашный — зазвучал у меня в груди…

— А что это у тебя… — сказал я вкрадчиво. — Что это у тебя тут… на кофточке… пыль какая-то… дай-ка, стряхну… ну-ка, ну-ка… да ты не шарахайся от меня…

…Часов через пять, — утро ещё не кончилось, — мы с Шурой сидели над рекой на самом высоком из городских холмов, на траве, среди редких тонких сосен, под чистым тёплым июльским небом. Мы сидели, прислоняясь друг к другу и касаясь друг друга головами. Мы смотрели врозь: она — на вершины сосен, я — на белоснежное здание ГЭС вдалеке, внизу. Очень красивое сталинское здание, похожее скорее на какой-нибудь обком партии в крупном городе, чем на электростанцию… Или нет, почему же обком? — на дворец причудливого богача, которому взбрело в голову выстроить свои хоромы посреди широкой, сильной реки. Отсюда, с горки Сосновки, этот дворец был виден во всём своём великолепии и мощи, и этот речной размах, и лесистые холмы на горизонте, и у нас почти что под ногами, на другом берегу Свири разноцветные домишки Берёзовки — самого дальнего конца нашего города…

Мы думали каждый о своём. Мы оба старались выказать друг другу наивозможнейшую нежность, старались вложить в эту нежность побольше искренности, поменьше слащавости, — и оба понимали, что сделали что-то не то.

«Вот ведь, — думал я, — встретились, блин, два одиночества… Развели, блин, на дороге костёр… А костру разгораться не хочется…»

— Вот и весь разговор! — сказал я вслух.

— Что? — спросила она рассеянно. — Что ты там шепчешь? Эх ты, беленький…

И она слегка, кончиками пальцев погладила меня по макушке:

— Такой беленький… Да… Дела-а…

Беленьким она меня назвала не столько нежно, сколько насмешливо.

— Сама-то беленькая! — ответил я.

— Андрюшка, Андрюшка! — вздохнула она. — Что ж делать-то будем? Может, теперь за тебя замуж попробовать?.. Алёнка, вон, советует. «Возьми, говорит, парня себе…» Да ведь ты же мне как сын… Не знаю, почему так…

— Ну, пусть будет сын, — махнул я рукой. — Не вышло отцом твоим стать, — так буду хоть сыном!

— Нет, правда, Дрончик! Не могу я тебя иначе видеть! Когда мы с тобой сегодня утром… Так неловко было… Как будто запретное что-то… Или это глупости всё, — как ты думаешь?

— Нет, не глупости. Я и сам так считаю: именно что-то запретное.

— Вот и хорошо! Давай, не будем больше ничего такого, ладно? Но я тебя не брошу! Я буду о тебе заботится, буду убирать, стирать, готовить…

— Да, особенно готовить!.. Всю жизнь мечтал завести себе прислугу. Горничную, — или как там это называется… Нет, Шура, и это у нас с тобой не выйдет…

— Почему?

— Да как тебе сказать…

— Как? А вот как я тебе так скажу: с любовью у меня не вышло ничего, — не так я о мужчинах думала, не так я это всё представляла. Миша, — он неплохой парень, и ко мне со всей душой, но — извини… Это я, значит, всю жизнь с ним нос к носу, нюхать, как от него пивом пахнет, слушать, как он про телевизор рассуждает, а потом ещё и любви ему подавай!.. Нет, — это если бы смолоду, — тогда бы привыкла, может быть, а сейчас…

Я бы многое мог возразить ей, — но время для возражений прошло.

— Хотела я песни петь, артисткой стать, — продолжала Петровна. — Тоже ведь… давняя мечта… Бывало, приедут артисты в колхоз, — я смотрю, и от зависти помираю… Вот, думаю: это же моё, моё! Я бы так спела, что тут крыша бы рухнула, — да, ты знаешь, ты меня слышал. Ну, и что вышло? — срам сказать…

— Видишь ли… — начал я, решась, наконец, выложить всю правду, но она перебила:

— Я знаю, что ты скажешь! Погоди, мол, Шурка, потрепи немного: в этот раз не получилось — в другой раз получится, жизнь длинная, и любовь ещё найдёшь, и петь ещё будешь… Не знаю! Длинная или короткая, а кое-что я поняла. Жизнь-то, видишь ты, она и вправду длинная, да я её всю уже прожила. И как прожила, так мне и нужно было её прожить, — у всякого цветочка своя расцветка: одним замуж идти, одним петь да плясать, а другим у батюшки на привязи сидеть, да в коровнике бидонами греметь. Это я не плачусь, нет! Ты пойми: это моя жизнь такая, это такая расцветка у моих цветов. Чужой жизни что завидовать? Что, разве замужние не плачут? Что, плясуньи не спотыкаются? Ох, да как ещё!.. Или у меня в жизни радости не было? Да я дома перед зеркалом плясала и так-то радовалась, — куда же больше? Это понять надо: вот моё, а вот — не моё! И чужого — не трожь! А я тронула, — и что теперь? — словно горького наелась: не моё! Ты мне молодость вернул, — спасибо! Нет, правда, — спасибо! Но только если ты мне и двадцать раз молодость вернёшь, так я двадцать раз буду у кого-то на привязи сидеть, поганые вёдра из-под кого-то выносить, да коровам вымя оглаживать. Вот я и предлагаю: давай, я за тобой ходить буду, как прежде за батюшкой. Ты-то помягче его будешь, подушевнее… А у меня — судьба такая. Молодость!.. Да что мне эта молодость? Это вот как получается: я шла себе, шла, направлялась куда-то, и уже пришла почти, а ты меня за руку хвать, да вновь к началу пути оттащил! «Иди снова той же дорогой!» Ну, славно как! Опять пойду ноги топтать, — и опять ты меня у самого порога назад поволочишь!.. Вот оно, дело-то какое!