Алексей Бакулин - Июль, июнь, май

Боже мой! Как невероятно прекрасны люди! Как сказочно, как неописуемо они прекрасны, как душа заходится, созерцая эту их красоту! Господи мой, Господи! Зачем Ты создал человека столь прекрасным? Нам не понести своей красоты! Этот гордый, прямой стан, эта царственная двуногая поступь, — нам, которые ничем не отличаются от четвероногих; это лицо, этот лик, озарённый изнутри ровным светом бессмертного Духа, эта ни с чем не сравнимая форма головы — нам, из которых многие ничуть не умнее скота. Хрустальные вазы наших душ заполнены окурками, огрызками и чем там ещё похуже…

Мы все ответим за то, что были людьми. Нам дан был чудный подарок — человеческое естество, — что мы сделали с ним?

Но Господи мой, Господи! Как же мы, всё-таки прекрасны! Какое диво — все эти идущие мимо меня люди! Всё равно все они выше самих себя, все они лучше самих себя, ибо как похабник ни размалёвывай, как ни пачкай прекрасную статую, глаз художника всё равно увидит сквозь наслоения бесстыдных росписей руку великого мастера, вырезавшего некогда из мрамора свой шедевр. Тут и не нужно напрягать глаза: наша красота видна всем, она светится сквозь ночь земного существования — нетленный, неземной, нечеловеческой рукой зажженный огонь.

Этот огонь горит всегда ровно: от рождения до смерти, и старость ничего тут не меняет, — так что мой лучевик — бессмысленная, нелепая игрушка, и я конечно сломаю его, как только вернусь домой. Но сейчас я иду не домой, а к реке…

Сквозь ольховые заросли, скользя по крутому глинистому спуску, спотыкаясь о вросшие в землю валуны, я выкатился на берег реки. Вот она, река наша — широкая, чистая, полная спокойной силы. Бесконечно нежная, ибо есть ли что нежнее летней речной волны, бесконечно сильная и властная, родная, любимая. Я прошёл по мокрому песку городского пляжа, радуясь, что ботинки мои оставляют глубокие следы на этом песке. Я верил: эти следы никогда не сотрутся, — где-то, в страшном переплетении пространств и времён навеки сохранится эта минута, и следы моих старых китайских ботинок вечно будут тянуться вдоль кромки воды моей любимой, моей… моей… просто моей, моей до конца, до смерти моей реки. Я дошёл до ближайших мостков — совсем новых, ещё не почерневших, с прицепившейся кое-где стружкой, я дошёл до края этих мостков, я лёг на смолистые доски и поднёс лицо к самой воде. Река дышала на меня своим чистым, неземным дыханием. Я окунул в воду лицо и ладони и лежал так, забыв о том, что мне нужен воздух. Мне было хорошо и без воздуха: река питала меня своим прохладным естеством, — и моему телу хватало этого питания. Потом я встал — нимало не запыхавшись, и пошёл назад, в город, не оттирая мокрого лица.