Ирина Кисельгоф - Необязательные отношения

— Нет.

Никита отвернулся.

— Умерла, — безнадежно сказал он.

— Нет, — твердо ответил Терентьев. — Она уехала в другой город.

У него не было ненависти к Лавровой, но сейчас он ее ненавидел. Он забыл лицо жены, но помнил Лаврову. Четко и ясно. Она выжила жену из его памяти и выжила мать из памяти сына. В этом и была ее вина. Именно за это он ее наказал, сделав несчастным своего сына. Не рассчитал, не понял. И проиграл. Во всем.

— Вдруг она найдет там другого мальчика? — тихо спросил сын.

— Не найдет. — Терентьев вспомнил последнюю встречу.

«Сволочь, — сказал он сам себе. — Ты — сволочь! Понял?»

Не стоило тогда уезжать. Нельзя. Все уже было ясно. Он просил прощения у жены.

— Дай мне жить, — попросил.

А потом просил прощения за другую женщину. За Лаврову. За сына просил прощения. Все оказалось напрасно. Ведь знал, надо позвонить. Надо. Хотел и не сделал простой вещи. Не сказал. Приехал и почувствовал облегчение. За свою чистую совесть порадовался. Но забыть не смог проклятую бабу. И сын не забыл. Все впустую. Все.

— Пойдешь в другую школу?

— Мне все равно, — вяло ответил Никита.

— Спи. Все будет хорошо. Увидишь.

Сын ему не ответил.

Лаврова ушла из жизни сына, не оставив ни одной своей вещи на память, не написав ни строчки. Не простила, возложив вину на плечи маленького мальчика. Сломила его характер, лишила опоры, изменила привычки. Заняла место настоящей матери, обманула и бросила. Легко и просто.

Терентьев вернулся в свою комнату и взял в руки фотографию жены. Она ему улыбнулась.

— Ты это сделала? — спросил он. — Сына не жаль?

Он чувствовал, как кривятся его губы, и не мог с собой совладать. Тогда он уронил лицо на фотографию жены, чтобы никто не видел его таким. Кроме нее.

— Ты это сделал.

— Знаю. Прости.

Никита перешел в другую школу, но и там не нашел ни друзей, ни товарищей.

— Не дерись, — сказал Терентьев. — Махать кулаками бесполезно.

— Да, — равнодушно согласился Никита.

Терентьев должен был что-то сделать для сына. Он занимался поисками Лавровой. Никто из сотрудников не знал, куда она уехала, ее близких друзей не знал он сам. Она исчезла из жизни незаметно, будто и не было никогда. Ее лицо тоже стиралось из памяти. Он помнил только ее глаза. И видел каждый день глаза сына. Отстраненные и чужие. Живым укором. Сам того не желая, он отводил взгляд. Нечего было сказать. Нечего.

За неделю до Нового года Никита сам к нему подошел. Он стоял, опустив голову, его голос подрагивал от волнения.

— Папа, давай отметим Новый год вдвоем. Только вдвоем.

Сын поднял глаза, и Терентьев увидел в них свет. Он покалывал лицо Терентьева раскаленной, голубой радужкой. Такого не было никогда, или он стал лучше понимать своего сына.

— Давай, — улыбнулся Терентьев.

Сын улыбнулся в ответ, и у Терентьева свалилась с сердца невыносимая тяжесть. Он подхватил сына на руки и прижал к своему лицу животом. Как получилось. Сын смеялся, он тоже. Прямо в живот сына.

— Щекотно! — хихикал Никита.

«Забыл, — думал Терентьев. — Наконец-то забыл. Все!»

Терентьеву было и радостно и грустно. Он не чувствовал веса сына. Никита почти ничего не ел. Кожа да кости.

— На чем только душа держится? — говорила Галина Захаровна и поджимала губы. Терентьеву казалось, что она его осуждает. Ничего удивительного, она была с сыном с двух лет. С тех пор, как умерла мать. Терентьев сам велел, никакой близости. Сын не должен забыть мать. Ведь знал, чувствовал, но допустил, чтобы другая, совсем чужая женщина украла сердце его сына. Теперь все кончилось. Наконец!

— Спасибо, — сказал он жене. Она улыбнулась ему с фотографии.

Терентьев позвонил в студенческую канцелярию мединститута, где училась Лаврова. Ему обещали найти ее личное дело в архиве, чтобы узнать фамилии однокурсников из ее группы. Они могли знать о ней.

— Все отменяется, — весело произнес Терентьев. — Не стоит искать.

— А мы нашли.

— Не надо, — легко ответил он.

Прошлое должно было остаться в прошлом. Так лучше. Все забывается. И самое плохое, и самое хорошее. Терентьев доподлинно это знал.

Никита ел теперь за двоих, Галина Захаровна нарадоваться не могла.

— Он выздоравливает, — сказала она.

— Да, — согласился Терентьев.

— У меня уже руки стали опускаться, — на глаза Галины Захаровны набежали слезы.

— Что бы я без вас делал? — Терентьев неловко дотронулся до плеча Галины Захаровны, не зная, как ее благодарить. Она открыла рот, будто хотела что-то сказать, но передумала. На душе. Терентьева стало вдруг муторно.

— Я пойду? — спросила она.

— Идите.

Галина Захаровна ушла, вытирая слезы. Терентьев проводил ее взглядом и подошел к окну. За окном морозное небо сеяло рождественский снег. Твердые, резные снежинки слоями укладывались на подоконник и искрили ярким, зимним солнцем.

— Никита, одевайся! — крикнул Терентьев. — Пойдем снег разгребать!

Они чистили дорожку и хохотали. А снег шел, заваливая расчищенную дорожку.

— Зачем мы это делаем? — отдуваясь, поинтересовался Никита.

— Сегодня католическое Рождество. Как к нам попадет Санта-Клаус? — пошутил Терентьев.

— Через трубу! — засмеялся Никита.

— Точно, — удивился Терентьев и бросил лопату. Они, хохоча, завалились в сугроб и засмотрелись на синее, искристое небо.

«Хорошо», — думал Терентьев, ощущая голову сына на своем плече. Так близко, так ясно он не чувствовал сына никогда.

— Пойдем, — Терентьев встал и потянул Никиту за руки. — Простынешь.

Уже войдя в дом, Никита оглянулся. Расчищенную дорожку почти всю занесло снегом.

— Давай вернемся, — попросил он.

— Зачем?

— А Санта-Клаус? — смущенно улыбнулся Никита, словно смеясь над собой.

— Через трубу! — рассмеялся Терентьев.

Никита мялся, стоя у порога.

— Ты же не веришь в Деда Мороза.

— Нет, — Никита не уходил.

— Мы не католики. К нам Санта-Клаусы не ходят, — серьезно сказал Терентьев. — Правда.

Никита прошел в дом. Неуверенно, нерешительно. Его хорошее настроение исчезло без следа. И Терентьев все понял. Чужая женщина научила сына верить в чудеса, а чудес не бывает. Это все знают.

Терентьев разгребал снег, зная, что сын наблюдает за ним.

— Поможешь? — крикнул Терентьев.

Никита отрицательно покачал головой.

Снег прекратился, когда стемнело. Дорожка была расчищена до ворот. Путь для чудес был открыт, но их не предвиделось ни сейчас, ни в будущем. Терентьев сварил для себя грог и дал попробовать Никите.

— Нельзя складывать руки, — сказал Терентьев. — Надо бороться до последнего.

— Это тост? — спросил Никита.

— Почти. Мне надоело чистить дорожку и… — Терентьев сделал паузу.

— Что и? — не выдержал Никита.