Ганс Носсак - Избранное

— Да нет, ясно.

— Этот дар у тебя от Феба?

— Это наказание.

— Значит, люди правду говорят?

— О чем?

— Что ты оскорбила Феба…

Кассандра не ответила, только вопросительно взглянула на отца.

— Я спрашиваю не из любопытства, — пояснил он, — ты не думай. Меня считают очень умным — ты это, наверно, слыхала. Ну хорошо, такова моя слава среди людей. Прослыть умным нетрудно — надо только молчать и ждать, пока другие выговорятся. Когда они все утомятся и уже перестанут соображать, что к чему, надо сказать два-три слова. И тебя сочтут мудрецом. Невелика хитрость. Предвидеть будущее, как ты, я не могу. Но примерно можно прикинуть, как тот-то и тот-то поступит в таком-то и таком-то положении. Поэтому я никогда не сказал бы человеку: «Сделай то-то и то-то!» — потому что он все равно не станет этого делать. Но я попытался бы поставить его в такое положение, чтобы он вынужден был действовать так, как это в его силах. Стало быть, я в отличие от тебя делал бы прямо противоположное. Конечно, это очень редко удается. Не знаю, понятно ли я говорю… Итак, ты пришла сюда, чтобы возвестить Агамемнону его судьбу.

— Я сама еще не знаю! — возразила Кассандра.

— Хорошо, ты сама еще не знаешь. Но может быть, потом, когда ты заговоришь с ним, ты решишь, что знаешь. А вдруг ты ошибаешься?.. Послушай меня хорошенько, Кассандра. Я скажу тебе, почему я спросил о Фебе. Не много найдется таких людей, о которых пекутся боги. Все остальные для них — колосья в ноле. А из тех немногих лишь самые немногие способны осознать явление бога. Наши органы чувств слишком для этого несовершенны… К примеру, об Агамемноне боги не пекутся.

— Нет, он совсем ими оставлен.

— Да, можно сказать и так. Это даже очень хорошо сказано. Лучше бы они его ненавидели. Но я сейчас имею в виду другое. Я внес свою лепту в то, чтобы был уничтожен твой народ. Будь ты не Кассандра, ты должна была бы считать меня своим врагом. Но для нас с тобой обычное разделение на друзей и врагов утратило смысл. Мы должны общаться друг с другом на ином языке. Я всегда считал, что для нас, этих немногих, крайне важно при встречах общаться вне принятых норм и все, что мы утаиваем от остальных, открыто говорить друг другу. Ибо если ошибется один из нас — это много хуже того ничтожного вреда, который наносят ошибки других. Я, может быть, тоже однажды повстречался с богом.

(Отец нам так и не сказал, что ответила на это Кассандра. Если она в самом деле была такой, какой он ее описал, я почти готов предположить, что она кивнула головой. Ведь сегодня повсюду рассказывают, что боги принимали участие в отцовской судьбе и не раз лично в нее вмешивались. И Кассандра должна была бы это понять. Конечно, мы-то — то есть я, да и, пожалуй, моя мать — тогда еще ничего об этом не знали.)

— А что, если мои чувства обманули меня и я себе это только вообразил? Разве мы можем сказать наверняка: вот так и так это было?.. Я ведь хочу того же, что и ты, Кассандра. Я хочу воспрепятствовать тому, чтобы Агамемнон, победитель Трои, попал в еще большую беду.

— Что же ты хочешь узнать от меня? — спросила тогда Кассандра.

— Это в самом деле был Феб?

— Да.

— И ты не ошиблась?

— Как же можно в нем ошибиться?.. Это видно сразу. Он стоял среди масличных деревьев, в полдень… Чего об этом спрашивать? Ты же все прекрасно знаешь. Как только я вошла, ты сразу это понял.

Эти слова явно убедили отца. А может, пока она говорила, что-то особенное было в ней, и он это почувствовал.

— Ну а ты? — спросил он.

— Я убежала.

— Ты разве не знала, что он тебя полюбил?

— Знала…

— Откуда? Он это сказал?

— Это же и так видно.

— Но как же ты могла от него убежать? Разве так можно?

— Я испугалась, — ответила Кассандра. При этом она снова задрожала, будто и сейчас испугалась снова.

— Видите, — обратился отец к матери и ко мне, — все так просто. Вот мы считаем себя умными и ломаем голову над причинами, которых вовсе нет. А самая естественная в мире вещь — испуг молодой девушки — нас уже не удовлетворяет. Она убежала от своей судьбы, когда та раскрылась ей навстречу, и в наказание она принуждена снова ее искать. Вот как это было. И она ее нашла.

Поскольку отец явно закончил свой рассказ, я спросил его, говорил ли он еще и после с Кассандрой.

— Как же я мог? Я, верно, очень ловко остерегался.

Не раз потом я раздумывал над тем, что он имел в виду при этих словах. Сейчас, когда я уже состарился, я склоняюсь к мысли, что он ощутил судьбу и благоговейно отступил в сторону. Это на него и похоже.

Мы никогда не узнали, что сообщила Кассандра Агамемнону, намекнула ли она лишь в общих словах на грядущую беду или во всех ужасных подробностях прозрела убийство вернувшегося царя Эгисфом и Клитемнестрой. Отец, похоже, на самом деле ничего об этом не знал, да и не интересовался этим. Мы все удивляемся сегодня, почему Агамемнон, раз он так точно знал все, что ему предстоит, и, судя по тому, что рассказывают, вполне верил этому, — почему он не принял никаких защитительных мер. Ведь солдаты любили его и были испытаны в долгих боях. Стало быть, ему было легче легкого сразу по прибытии на родину навести порядок и уничтожить приверженцев Эгисфа. Но ничего подобного он не сделал. Единственное объяснение этому — что он устал.

Само собой разумеется, я спросил Пилада, знает ли он еще что-нибудь. Больше он явно не хотел ничего рассказывать, но я упорствовал. Он отвернулся и начал долго откашливаться. Это было так трогательно — пожилой человек, он все еще стыдился того, что однажды подслушал чужой разговор, и все еще корил себя за это.

— Я не нарочно, — несколько раз повторил он, — ты не думай. Но я бы мог и уйти, как только услышал, что они разговаривают там, в палатке. Однако я просто не мог сдвинуться с места. Стыдно, что там ни говори. Я тогда просто был не в себе.

В просторной палатке царя было, очевидно, два выхода. Во всяком случае, сзади к ней примыкала еще маленькая палатка — склад или уж не знаю что, и там спал Пилад, чтобы всегда быть под рукой, если он понадобится царю. И через эту палатку можно было тоже войти в царскую снаружи. Так вот, произошло это сразу после разговора моего отца с Кассандрой или уже позже вечером — неважно. Пилад, ничего дурного не думая, вошел в эту маленькую палатку за каким-то делом. Он вовсе не старался держаться тихо. Да и зачем ему было?

— Я уж давно выбросил из головы всю эту историю за всякими другими делами, — вспоминал он, — а их было немало в связи с отплытием, можешь поверить.

И он еще и сейчас удивлялся тому, что его не слыхали.

— Ты только представь себе — нас разделяла лишь тонкая стенка палатки. Настолько они, видно, были погружены в свой разговор.

Вдруг он услышал, что в палатке разговаривают, и остановился как вкопанный.