Ганс Носсак - Избранное

Ну а дальше? — быстро спросил прокурор. Что сделал подсудимый, услышав из уст жены эту фразу?

Ничего. Без сопротивления он проглотил ее, она ушла как в вату, не пробудив ответного эха.

Что же было во всем этом опасного?

Соблазн страдания.

Соблазн?

Да, соблазн. Возможность чересчур легко отойти от реальности.

— Для меня это слишком высокая материя, — заметил прокурор. — Зачем вы вообще рассказываете нам эту коротенькую сценку?

— Я вспомнил о ней, потому что здесь считают, будто ко мне кто-то приходил, а моя жена подслушивала под дверью. Совершенно невероятное предположение, построенное буквально на песке.

Прокурор сказал, что он хотел бы с разрешения господина председателя суда еще раз вернуться к вопросу о пепельнице. Существование этой самой пепельницы по крайней мере не вызывает сомнений. В грязной пепельнице был обнаружен пепел, причем пепел от сигарет, но пепельницу, очевидно, вытряхнули. Однако, к сожалению прислуга, еще до того, как следствие занялось содержанием пепельницы, успела опорожнить помойное ведро, выбросив его содержимое в мусорный контейнер, который стоит в палисаднике. В противном случае суд, возможно, узнал бы сколько сигарет было выкурено в тот вечер или, скорее, в те часы.

Две или три, самое большее — четыре, ведь он уже это сказал, прервал прокурора подсудимый.

Весьма возможно, но доказательства отсутствуют. Когда, собственно, подсудимый вытряхивал пепельницу в кухне? Перед решением — или как там можно назвать это событие? — или же после него, так сказать, на основе решения?

Но ведь он каждый вечер вытряхивал пепельницу. Никакого решения для этого не требовалось. А вытряхивать пепельницу раньше времени было бессмысленно, у него могло возникнуть желание закурить еще одну сигарету.

— Иначе говоря, вы собрались идти спать и потому отправились на кухню с пепельницей?

Да, точно так же, как и каждый вечер. Все его движения были такие же, как всегда, каждое движение уже давным-давно отрепетировано.

— Сперва я должен был поставить пепельницу на кухонный буфет, чтобы поднять крышку помойного ведра обеими руками, ибо как-то раз, уже давно, крышка выскользнула и ударилась об пол так громко, что жена проснулась. Она решила, что в дом забрались воры. Ну вот, и именно в ту секунду, когда я держал крышку — я имею в виду ту ночь, — мне почудилось, будто я слышу какой-то шум наверху. Ручка двери в спальной слегка повернулась. Я испугался до смерти. Это даже нельзя описать.

— Почему же?

— Тебе кажется, будто дома все идет своим чередом, тебе кажется, ты бодрствуешь один, а внезапно…

— Крышку помойного ведра вы еще держали в руке?

— Да, наверно. Я прислушивался к тому, что творилось наверху.

— Вам показалось, что вас застигли врасплох?

— Да, примерно так.

— А что вы сделали с крышкой?

— Разве я могу это теперь вспомнить?

— Тем не менее вы вытряхнули пепельницу. Не правда ли?

— Да, возможно. Кто же думает о таких вещах, испугавшись не на шутку? И мне уже ни к чему было стараться не шуметь, ведь моя жена спускалась по лестнице.

— Если вы не возражаете, господин прокурор, — сказал председатель суда, — мы пока что не будем касаться дальнейшего. Бог с ним. Я думаю, правильней не торопиться и не нарушать последовательности событий.

Прокурор ответил, что и его живо интересует вопрос о том, что делал подсудимый на протяжении двух часов в гостиной, это интересует его гораздо больше, чем пепельница.

— Вы, стало быть, утверждаете, что все это время просидели за столом, даже не двигаясь? — спросил он подсудимого.

Нет! Весьма возможно, что он иногда вставал и прохаживался по комнате взад и вперед, и именно тогда, когда волнение становилось непереносимым.

Волнение?

Волнение от ожидании.

От ожидания? Ожидания чего?

Ничего определенного он не ждал. Ждал, и все.

Почему же он не сидел в одном из их удобных глубоких кресел?

В кресле чувствуешь себя пойманным, весомым, из него трудно быстро вскочить.

— Ах так? Вас, стало быть, не оставляла мысль, что вам придется быстро вскакивать? Быть невесомым?

— Я ведь всегда жил как бы на весу, — сказал подсудимый, — в моем положении лучше сидеть за столом.

— Странно, — заметил прокурор.

— От стола можно оттолкнуться и в то же время за край стола можно уцепиться, если потеряешь самообладание.

— Разве вы считали, что вам это угрожает?

— Ни один человек не знает, что он может вынести. А если он говорит, что вынесет все, то он хвастун.

— Позвольте мне задать еще один вопрос: вы теряли когда-нибудь самообладание?

— Да, случалось.

— И в чем это выражалось?

— Словами такое не объяснишь.

— И в ту ночь тоже?

— И в ту ночь тоже.

Последний ответ был произнесен столь угрожающим тоном, что, казалось, все в зале невольно согнулись. У одного из членов суда выскользнул из руд карандаш, покатился по столу и упал с противоположной стороны столешницы. В напряженной тишине звук, который произвел маленький карандаш, ударившись об пол, показался прямо-таки громовым. Член суда покраснел до ушей и смущенно покосился на председателя.

Прокурор перелистывал бумаги. И его, как видно, пронял ответ подсудимого. Во всяком случае, он изменил тактику, которую сам же принял. Обменявшись взглядом с председателем суда, прокурор словно бы начал извиняться перед подсудимым. Впрочем, это могло быть всего лишь уловкой.

Он сказал, что не надо обижаться на него за то, что он с такой назойливостью и, наверно, бестактно допытывается, чем занимался подсудимый в те два часа.

— И не только в те два часа. Ведь, согласно вашему собственному утверждению, вы уже давно вели такой образ жизни. Значит, вы вечер за вечером просиживали по два часа за столом, ничего ровным счетом не делая?

— Иногда даже больше двух часов.

— И вам это не наскучило?

— Нет, господин прокурор.

— Но извините, в это трудно поверить. Наверно, у вас есть какое-то хобби. Или, если хотите, за вами водится какой-то грешок. Вы собираете марки? А может, вы решаете кроссворды?

По залу прокатилось что-то вроде смешка. Таким образом, прокурор осуществил свое намерение — разрядил обстановку.

— Впрочем, подождите, вы, конечно, читаете. Я угадал? Это и впрямь увлекательное занятие, от книги трудно оторваться. Вечером, после трудов праведных, взять в руки книгу… Что может быть приятнее? Или вы сочиняете стихи? Это, разумеется, могло бы многое объяснить. Ведь говорят, что поэт с головой уходит в сочинительство и что при этом ему необходимо быть одному.

Но тут взял слово адвокат. Он считает несовместимым с достоинством суда тот факт, что в этом зале потешаются над его подзащитным.

— Как вам могла прийти в голову такая мысль, дорогой коллега, разве я потешаюсь над вашим подзащитным? Я задаю вопросы, которые задал бы любой нормальный человек. И никто из тех, кому их задают, не вправе обижаться. Я ищу причину. И быть может, при этом обнаружатся благородные мотивы. Неужели вы сомневаетесь, что мотивы, которые заставляли наших больших поэтов писать стихи, не были благородными?