Ганс Носсак - Избранное

К начальнику меня привел надзиратель. Нам пришлось некоторое время ждать в приемной. Там сидит один из наших, он ведет переписку начальника и разбирает его бумаги. Мы его не любим, ребята считают, что он науськивает на нас начальника. Пожалуй, все дело в его внешности: он очень маленького роста, лицо у него сморщенное и желтое. Да и на его руки противно смотреть. Вероятно, он болен. Неужели начальник позволяет такому человеку науськивать себя на нас? У начальника тоже есть предписания, навряд ли он может отступить от них.

Я заговорил с этим бедолагой, надзиратель был человек добродушный, и, поскольку мы находились в приемной начальника, он не стал мне ничего запрещать.

— Скажи, пожалуйста, может, все-таки произошла ошибка? — спросил я.

— Ошибка? Где, по-твоему, произошла ошибка? У нас не бывает ошибок. Заруби это себе на носу. — Говоря это, писарь обрызгал меня слюной, он буквально кипел от злости.

Я явно зашел не с того конца.

— Но ведь должна же существовать причина, по которой меня хотят помиловать, — заметил я.

— Вот ханжа, — сказал он с издевкой. — Тебя-то уж ни в коем случае не следовало помиловать. Но они полные идиоты. Когда такая дрянь якшается с попом, то…

— Якшается с попом?

— Да, лижет попу зад. Ты еще тот типчик, свое дело туго знаешь. Разве я не прав? — Он обратился к заспанному надзирателю, сидевшему на стуле у стены: — К тому же ему здорово фортит, что да, то да. С самого начала. Он ударил своим тощим кулачком по столу, но не очень громко, боялся, что услышит начальник.

— Почему с самого начала? — спросил я. — Ты знаешь что-нибудь конкретное?

— Ишь какую рожу корчит! Невинный ягненок, да и только. На это все и попадаются, — сказал он, задыхаясь от ярости. — Но передо мной бесполезно притворяться. Да, не на таковского напал. Я тебя насквозь вижу. Если бы они только послушались меня. Разве я не прав? Зато перед попом они развешивают уши. Вот идиоты!

Мой надзиратель, к которому он обращался, отрезал кусок жевательного табака и сунул его себе в рот.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал я.

— Он не знает, о чем я говорю. Вы слышите? — Теперь он кричал.

— Потише, — предупредил его надзиратель.

— Я хочу тебе кое-что объяснить, парень. Того, кто там в кабинете, можешь водить за нос, сколько хочешь. Но со мной это не пройдет. Я не такой дурак, как ты думаешь. Я вижу тебя насквозь. Я вижу лучше, чем все они, вместе взятые. Что? Разве я не прав? — Он опять обратился к моему стражу: — Я же читал его дело собственными глазами. Там все написано черным по белому. На две недели раньше… Что я говорю? На несколько дней раньше, и приговор гласил бы — отрубить голову! Тогда не стали бы нянчиться с таким молодчиком, как ты. Тогда не было этих сладких слюней! Отрубить голову — вот и все. Ясный случай! Тех нельзя было провести! Их и попы не провели бы. Ну а ты? Как вы считаете? — спросил он надзирателя. В его голосе звучала явная обида. — Такие штуки проходят не чаще, чем раз в сто лет. И он выбрал себе как раз этот единственный благоприятный момент. Внезапно им там взбрело на ум, что надо поступать гуманно и запретить рубить головы. Их, видите ли, уговорили попы. Тьфу, черт! И вот вместо смертной казни ему дали «пожизненно». В следующий раз они наградят тебя за ото орденом. Но я в эти игры не играю. Меня пусть оставят в покое.

В той приемной висело зеркало. Я глядел на себя в зерцало и удивлялся. По мне не было видно, как я испуган. И хотя сам я знаю себя досконально, я ничего не замечал. Лицо у меня было довольное. На лице блуждала любезная улыбка. Уже немолодое лицо, на висках седина, но во всем остальном… Да, предельно вежливое лицо! Я очень удивлялся. Неужели это правда мое лицо? Почему же на нем не видны все те мысли, которые меня обуревали и которые я пытался скрыть? Почему на моем лице не написаны те ужасающие муки, которые я испытываю по ночам? И тот страх, который нагнал на меня злобный писарь? Неужели это и впрямь моя физиономия? Невозможно поверить, хотя все другие в это верят. Где же то выражение лица, которое появилось бы у меня, если бы я был заперт в темном карцере?

Потом нас позвали к начальнику.

— Садитесь, дорогой мой, — пригласил он, показывая на стул, стоявший около стола.

Я сел, раз он этого желал, а надзиратель остался стоять.

— Ну вот, я, значит, могу сделать вам приятное сообщение… — И так далее и так далее.

Он рассказал, что у них есть надежда на мое помилование, что он со своей стороны приветствует это и они составили соответствующее прошение, которое мне остается только подписать. С этими словами он подвинул ко мне через стол лист бумаги и протянул ручку. Да, он хотел меня одурачить. Повернуть дело так, словно помилование — его заслуга и я должен быть благодарен ему. Благодарность и есть та ловушка, которую мне расставили. Я это сразу понял. Но, конечно, не должен был подавать виду, что раскусил их.

Ну, заметил он нетерпеливо, поскольку я не взял ручку и не взглянул на бумагу. Ведь мне было совершенно безразлично, что там сказано. Меня занимало лишь одно! Надо подписывать или не надо? Если уж я решусь подписать, то подпишу не глядя все, что они потребуют. Зачем мне читать их писанину?

— Это новое предписание? — спросил я, не поднимая глаз.

— Предписание? При чем здесь предписание? — воскликнул он и сделал вид, будто поражен до глубины души. — Речь идет о помиловании, а это не имеет отношения к предписаниям. Помилование происходит всегда помимо предписаний. Вот в чем суть.

Вот в чем суть, подумал я. Вы себя невольно выдали этим словечком «помимо»! Что общего я имею с вашим «помимо»?

— А если я не подпишу? — спросил я.

— Если вы не?.. Господи, и чего только люди не придумывают, — обратился он к надзирателю, который стоял позади меня.

— Тогда вы запрете меня в темный карцер? — продолжал я спрашивать.

— Куда?.. Куда?.. — удивился он еще больше, но потом взял себя в руки. — Послушайте, от радости вы, кажется, совсем потеряли голову.

— Да, я потерял голову, — признался я. — Если это… это помилование происходит помимо предписаний, господин начальник, то тогда… Я не хочу себя хвалить, но я всегда старался действовать согласно предписаниям, даже в тех случаях, когда мне приходилось трудно. Однако раз мне было обеспечено здесь пожизненное пребывание… а это я знаю совершенно точно, у меня хорошая память, я помню все с первого дня, как очутился в этих стенах… то я и старался приноровиться к здешним условиям с самого начала.

— Ну конечно же, кто спорит. Именно потому, дорогой мой. Благодаря вашему хорошему поведению, — согласился он.

— Но если это, как вы говорите, происходит помимо предписаний, то возникает опасность впасть в ошибку.

— В ошибку? Но послушайте! — с возмущением воскликнул начальник. Он рассердился на меня точно так же, как писарь в приемной.